— Сумасшедший! Ты, Иероним, друг и сподвижник Гуса, откажешься от истин, которые он проповедал? Ты покроешь стыдом свое имя и подашь пагубный пример отступничества? — в негодовании вскричал Вок.

Загадочная усмешка мелькнула на лице узника и глаза его заблестели. В этот миг он был снова прежним Иеронимом, смелым, предприимчивым, ни перед чем не останавливающимся.

— Успокойся, Вок! Я сумею потом искупить эту слабость и за час свободы заплачу моей жизнью, но я хочу видеть Ружену! Ты поймешь и, надеюсь, простишь, если я сознаюсь тебе, что любил ее так, как никакую женщину на свете, совсем иным чувством, которое она одна могла мне внушить…

— Мне нечего тебе прощать. Увы, я слишком поздно оценил, какое сокровище послал мне Бог, и от которого у тебя хватило мужества отказаться! Не у смертного же одра бедного ангела, которого мы оба любим, стану я ревновать, — с убитым видом, грустно ответил Вок. — Делай, как подскажет тебе твое сердце. Я верю в тебя, Иероним, и знаю, что ты сумеешь оградить свою честь! Брода и Светомир войдут в сношение с твоим сторожем и, если ты можешь, хоть на несколько часов вырваться на свободу, прежде, чем Ружена скончается, а она уже крайне слаба, — один из них явится за тобой.

Условившись еще о кое-каких подробностях, друзья расстались, оба взволнованные и грустные.

Прошло несколько дней, как вдруг по городу разнеслась весть о том, что Иероним Пражский, уступая убеждениям кардиналов, отрекся от всех исповедуемых заблуждений и даже подписал акт, в котором признавал все решение собора и подчинялся ему. Но и осуждая проповедывавшиеся Гусом статьи Виклефа, Иероним сделал некоторые оговорки, которые доказывают, что стоило несчастному его решение. Так, он продолжал утверждать, что оба они проповедовали много святых истин, что же касается Гуса, то он всегда любил его и, осуждая его заблуждение, сохранил чистосердечное уважение к его личности.

Несмотря, однако, на эти отступление, собор, казалось был вполне удовлетворен победой и подчинением себе знаменитого ученого; когда 23 сентября, в публичном заседании, Иероним торжественно повторил свое отречение и объявил, что никогда впредь не будет исповедовать того, от чего только что отказался, ему несколько облегчили его положение: надзор за ним ослабили и даже пронесся слух, что ему возвратят свободу.

Для Иеронима это было тяжелое время. Не только его гордая душа мучилась и изнывала под гнетом унижения — публичного отречения от дела всей его жизни, но сердце его страдало от проволочек и нескончаемых затруднений, чтобы получить те несколько часов свободы, за которую он так дорого платил… Его грызли опасения и отчаяние при мысли что его жертва может оказаться напрасной, что глаза, в которых он однажды прочел столько любви, и обожаемые уста, опьянявшие его своими речами, — сомкнутся на веки раньше, чем ему удастся в последний раз заглянуть в те лазоревые очи и услышать последнее „прости”.

Светомир и Брода побывали у него и говорили, что Ружена быстро угасает, и душевная мука несчастного достигла своего апогея, как однажды ночью в последних числах сентября, к нему вошел Светомир, в сопровождении тюремщика, несшего за ними сверток.

Крыжанов был бледен и видимо расстроен.

— Я принес тебе платье, мистр Иероним! Скорей одевайся и идем! Этот добрый малый тебя отпускает.

— Да! Господин рыцарь соблазнил меня такой суммой денег, которая для бедняка, как я, представляет целое состояние. Но обещайте мне, магистр Иероним, что вы возвратитесь! Хоть и поговаривают о вашем скором освобождении, но я, ведь, не смею вас отпускать, и за эту мою слабость должен буду, может быть, поплатиться жизнью. Не погубите же меня, бедную жену и шестерых детей!

— Дай мне твой меч, Светомир, — сказал Иероним.