— Это не помешало архиепископу Яну принять меры, которые он считал необходимыми для „обуздания” Чехии, и со вчерашнего дня на Прагу снова наложен интердикт. Но… только у нас теперь народ не так уж смирен и я боюсь, что все это кончится очень скверно, — прибавила Марга, вставая, чтобы приказать подавать ужин.

Дня через два Вок отправился представляться королю, пребывавшему в это время в Вышеграде. Ему хотелось выпросить себе продолжение отпуска, да и вообще освободиться, насколько возможно, от службы при Вацлаве. В своем теперешнем настроении, Вок вовсе не был расположен забавлять своего государя рассказами разных приключений и сочных анекдотов; он жаждал заглушить мучившую его сердце боль тревожной политической деятельностью.

Вацлав, как оказалось, был занят с Ченеком из Вартенберга и Вок ждал своей очереди, беседуя с прочими панами, прибывшими на королевский прием. Вдруг явился паж королевы и передал графу, что ее величество, узнав о его прибытии, пожелала его видеть.

Королева София была не одна, когда вошел Вок; при вей находились три дамы из высшей чешской знати: Елизавета, вдова Генриха Розенберга, Анна из Мохова, пани Оусти, и супруга мюнцмейстера Петра Змирзлика, — все три преданные делу реформы церкви и страстные почитательницы Гуса.

— Вы прибыли прямо из Костница и можете нам дать самые свежие сведения о том, что там происходило, — сказала королева, протягивая графу для поцелуя руку. — А как чувствует себя графиня Ружена; ваш отец сказывал, что она очень больна.

Вок побледнел.

— Ружена пала жертвой дерзкого преступление одного из тех погрязших в пороках священников, которые убили также и мистра Яна за то, что он осмелился открыто разоблачить их грехи, — глухо сказал он.

— Как, умерла? — в один голос воскликнула София со своими дамами.

И королева принялась расспрашивать его, желая знать все подробности этого печального события.

Увлеченный своей ненавистью к Бранкассису, Вок описал, не стесняясь, главнейшие злодеяние кардинала, начиная с ночного покушения в Праге и кончая отравлением в Костнице.

— Господи! И такой-то негодяй облечен еще в сан кардинала! Молодая, прекрасная, добродетельная женщина — и погибла! Бедная, несчастная Ружена, — сочувственно сказала королева и перекрестилась.

— Да! Вот какие люди осуждают святых, убивают невинных и, при этом, осмеливаются касаться своими, запятнанными злодейством руками таинств, учрежденных Христом; а если истинные христиане протестуют, то их зовут еретиками, — с горечью заметил Вок.

— Вы говорите, конечно, о причащении под обоими видами? Я должна вам признаться, граф, что этот вопрос мучает и смущает мою душу, — вмешалась Елизавета Розенберг.

— Разве возможны колебания между словом Христа и людскими измышлениями, — возмутился Вок.

— Я очень стою за церковные преобразование, но не решаюсь так смело относиться к постановлениям церкви; поддерживаемым и защищаемым, к тому же, людьми высокой науки и добродетели, которых я очень уважаю, несмотря на несходство наших убеждений, — ответила Елизавета и, порывшись в своем мешочке, достала пергамент, развернула его и продолжала: — У меня в руках послание, которое написал мне мистр Маврикий Рвачек, знающий мою склонность к реформам и опасавшийся, чтобы я не впала в „утраквизм”! С позволение ее величества, я прочту то, что он мне пишет.

— Читайте, читайте! Мнение мистра Маврикия заслуживает быть выслушанным, — разрешила королева, державшая себя в этом жгучем вопросе того времени крайне осторожно.