Корпус яхты реставрировали любовно и с почти утерянным ныне мастерством. Я помогал конопатить и смолить остов судна и привык к шедшим словно из глубины веков ударам деревянного молотка, которые эхо разносило по всему заливу. Мы обмазывали корпус дегтем, обклеивали бумагой, а поверх клали медь, так что он засверкал у нас как золотой. Мы вновь удлинили корму, чтобы разместить бакштаги для новой бизани, заново покрыли палубу тиком и соорудили еще одну каюту, в которой старательно установили всякие приборы, собранные отцом.

Для мачт мы тщательно отобрали ели из северной части леса, чтобы сердцевина дерева шла строго по оси, а не смещалась бы в сторону солнца, как у деревьев в южной части. Я помогал обтесывать стволы, пока те не превращались в абсолютно гладкие и блестящие мачты. Мы пропитывали новое рангоутное дерево льняным маслом и парафином, а затем покрывали его слой за слоем лаком. До сих пор, закрывая глаза, я вижу готовую грот-мачту, лежащую на подпорках, поблескивая на солнце, прямую, как портняжная линейка.

Сшили новые паруса, пропустили через них шкоты, отполировали керосиновые лампы — и вот на стапеле Девонского дока вновь ожила яхта. На новом транце выгравировали ее прежнее имя — «Сикоракс» и буквы позолотили. Дизель установили в «брюхе» кормовой части, и наконец настал день, когда яхту подняли на тросах и спустили на грязную воду дока. Ее еще нужно было оснастить, но я смотрел, как яхта покачивается на приливной волне, и поклялся себе, что, пока я жив, она будет моей.

Отец не мог понять моей любви к «Сикоракс». Сам он, как только ее спустили на воду, утратил к ней всякий интерес. Безусловно, по части внешнего вида яхта не имела себе равных, но в то же время она не была тем тихоходным послушным судном, о котором мечтал мой родитель. Ему нужна была лоханка, на которой можно было бы расслабиться с девушками в ленивые часы заката, а «Сикоракс» была чересчур своенравна. Она умела стойко противостоять морским ветрам, но киль ее был слишком велик для спокойных прогулок по реке. Отец продал бы судно, но не в его правилах было расставаться с красивыми вещами, а «Сикоракс» была потрясающе красива, и отец пришвартовал ее рядом с домом, чтобы яхта служила садовым украшением. Иногда мой папаша запускал мотор и совершал небольшие прогулки вверх по реке, но поднимать на яхте паруса любил только я. Мы с Джимми Николсом выводили ее в море, навстречу большим волнам, идущим с Атлантики. Она могла и взбрыкнуть, но, по словам Джимми, лучшей яхты еще не сходило с девонских стапелей.

— Она упрямится, только когда ты пытаешься подчинить ее, — говорил мне Джимми со своим ирландским акцентом. — Положись на нее, и она тебя не подведет.

Через шесть лет после того, как «Сикоракс» вновь была спущена на воду, я собрался в армию. Ярость моего отца не имела границ.

— Черт побери! — возмущался он. — В армию?! — и добавил с ноткой надежды в голосе: — В гвардию?

— Нет, не в гвардию.

— Тогда почему же не на флот, черт возьми? Ты же так любишь море, или я не прав? По-моему, это единственное, что тебя занимает. Море да бабьи юбки.

— Мне не нравятся большие корабли.

— Ты растрачиваешь жизнь впустую!

Я был лишен особых способностей, но отец считал, что я мог бы зарабатывать на жизнь, будучи банковским служащим, или брокером, или прибегая к каким-нибудь иным завуалированным формам воровства, в чем он сам и мой старший брат так поднаторели.

Я ушел в армию, но иногда, приезжая в Девон, вытаскивал из эллинга холщовые жесткие паруса и выходил в море на «Сикоракс». Я женился. Мелисса и я ездили на выходные в Девон, но со временем все реже заставали отца дома. Позднее я узнал почему.