|
Омар рассказывал о себе почти до самого вечера, не упуская никаких мелочей, пока горячее солнце не повисло низко над пирамидами, как было уже тысячи раз. Он рассказывал о своей жизни не только потому, что доверял этому добродушному калеке, Омар чувствовал, что его тянет к нему, будто к отцу, ибо микассах любил его как сына. При этом у Омара возникло то самое чувство восторга, которое он испытывал еще в детстве, когда смотрел на этого калеку и поражался его неодолимой жизненной силе. Хассан принадлежал к тому редкому классу людей, которые не жаловались и не ощущали боли, хотя жизнь играла с ними злые шутки. Они, конечно, не были счастливыми в полной мере, но всегда выглядели довольными, а их полное самообладание могло послужить примером любому мизантропу, ведь они получали удовольствие от жизни даже после жесточайших ударов судьбы. Такие люди не знают иной доли, а в общении с окружающими, которые принципиально относятся к ним с подозрением, ни о чем другом не говорят, кроме как о своем тяжком жребии. Они идут и падают, покоряются судьбе, жалеют себя и принимают подаяние, но не потому, что они нуждаются, а лишь из-за того, что это еще больше подчеркивает их несчастье.
Хассан был слишком горд, чтобы просить милостыню, он чистил людям обувь, и ему платили за это, он ненавидел подаяние и с гордостью рассказывал историю об одном богатом еврее, который бросил Хассану монету в пять пиастров, надеясь сделать доброе дело, как того требовала его религия. Хассан поднял монету, бросил ее назад и крикнул, чтобы еврей отдал ее какому-нибудь бедняку. Когда Омар закончил свой рассказ, у микассаха было озабоченное лицо. — «Тадаман»? «Тадаман»? — повторял он снова и снова. — Я никогда ничего не слышал об этом. Это, конечно, не значит, что такой организации нет. Я думаю, мне бы даже хотелось, чтобы такая организация существовала, потому что наш народ терпел много несправедливости и такое дело — бальзам на душу нашей страны. Конечно, не все средства хороши, но британцы придерживаются только того, что считают законным и справедливым они. Но это только их мнение, но не наше. Если они тебя найдут, то обязательно накажут. — Я изменил свою внешность, — возразил Омар. — Когда я утром смотрю в зеркало, то сам себя не узнаю. А для британцев все египтяне на одно лицо. — Я молюсь Аллаху, всемилостивейшему и всемогущему, чтобы ты оказался прав. Омар кивнул. — Мне намного опаснее кажется сам «Тадаман», в котором я стал одним из своих не по собственной воле. Они думают, что я им обязан, ведь они вытащили меня из тюрьмы. Я уже вынашивал мысль, чтобы сбежать, но это очень рискованно. У «Тадамана» везде свои шпионы. Когда ты видишь англичанина, то сразу можешь сказать: это подданный Его Величества, а у египтян не написано на лбу, что они симпатизируют «Тадаману». Наверное, все это ошибка… У Омара совсем не осталось времени, чтобы хотя бы бросить мимолетный взгляд на лачугу, в которой он провел первые годы своей жизни. Его сводные братья продали небольшое владение вместе с верблюдами и отправились искать счастья в большой город. Около полуночи Омар вернулся в Каир. На шариа Ассалиба жизнь била ключом. Продавцы кофе лавировали с кувшинчиками на маленьких подносах, пробираясь сквозь толпу. Пахло арахисом, который мальчишки жарили на обочине дороги в жестяных банках из-под рыбных консервов и мармелада, другие разносили на голове булочки с кунжутом, а между ними — множество хурият, которые прищелкивали языком. В кофейне «Роял» на углу возле съемной квартиры, где прямо на тротуаре, мешая прохожим, стояли столики, которые всегда были заняты, Омар наткнулся на Нагиба. Тот о чем-то оживленно разговаривал с каким-то незнакомцем. Нагиб представил своего собеседника. Им оказался Али ибн аль-Хусейн, тощий мужчина с изрезанным морщинами лицом и седыми курчавыми волосами. |
