– Не осуждай меня, пожалуйста! – взмолилась мать. – Когда полюбишь – сама поймешь. Знаешь, я тебя вызову, ты приедешь – и мы снова будем жить вместе! Слышишь?

«О чем она говорит? – с ужасом думала Кира. – О чем?! Она меня не слышит. Я ей не нужна. Я никому не нужна! А раз так…»

– Мама, – тихо сказала она, – не звони мне больше. Я тебя никогда не пойму!

– Алло, алло, Кира… – растерянно пробормотала мама, которая, видимо, решила, что ослышалась. – Алло!

Но Кира уже положила трубку.

О работе в ЦК партии, куда Говорова выдвигали, ему теперь придется забыть, сообщил чиновник. Говоров ожидал, что ему будет сообщено о каком-нибудь несусветном понижении, о назначении если и не позорном, то унизительном, а то и вовсе отправке на пенсию. Внезапно вспомнилось, как Шульгин, остерегая его от возможных глупостей, на которые Говоров в свое время был готов ради Таси, стращал: «Дурак! Сломаешь всю свою жизнь! До гроба будешь парторгом в каком-нибудь совхозе сопли жевать!» Вот правда – дурак, что испугался. Вся жизнь пошла бы иначе, не разменивал бы годы на сожительство с нелюбимой Маргаритой, а Лилька, выросшая при Тасе, при родной матери, не натворила бы глупостей…

Михаил Иванович мысленно уже смирился именно с такой перспективой – до гроба парторгом в каком-нибудь совхозе сопли жевать, – однако оказалось, что за него заступился сам Брежнев, с которым Говоров некогда воевал на Малой земле, и тот не забыл однополчанина. У Михаила Ивановича был шанс даже сохранить свой пост, остаться первым секретарем обкома партии. Но для этого он должен был подписать один документ…

Чиновник протянул листок бумаги – и у Говорова помутилось в глазах, когда он прочел:

«Заявляю, что моя дочь, Камышева Лилия Михайловна, стала невозвращенкой, так как психически больна и не отдает отчета своим поступкам. Справки из психдиспансера, где она находилась на стационарном лечении в 1966 году, прилагаются. Лечащий врач подтверждает, что у дочери случались рецидивы, она зависит от сильнодействующих препаратов…»

Говоров беспомощно поднял глаза:

– Подождите… Но она уже давно ничего не принимала!

Его чиновный посетитель смотрел сочувственно:

– Она думала о себе. Подумайте и вы о себе! Подумайте, сколько хорошего вы можете сделать для народа, для страны!

И Говоров понял, что это письмо придумано и написано кем-то вовсе не из желания его унизить, а из стремления помочь ему, спасти, чтобы он не сидел на пенсии, медленно помирая от тоски по работе, а работал, работал, ведь он может еще много сделать для страны, и он хочет это сделать!

Но Лилька… Люлька! Объявить ее сумасшедшей…

А разве она не сошла с ума, когда променяла семью, мужа, дочь, отца, мать, весь дом, всю жизнь, всю страну на любовь какого-то перебежчика, краснобая, который сейчас во всеуслышание клевещет на Советский Союз за тридцать буржуазных сребреников?! Разве она и в самом деле не сошла с ума?!

Она втоптала в грязь свою жизнь и свое имя, но свое имя Говоров замарать не даст!

– Ну что, Лилька? – пробормотала он, взглянув на портрет до