Мужичонок придвинулся ко мне почти вплотную, потрясал теперь неумытым кулаком у меня перед носом. Речь его становилась все более бессвязной, а интонации — все более угрожающими. Я сдерживался. Мне было интересно, как поступят мои топтуны.

Наконец один из них, вельветовый, встал и направился прямо к мужичонку. С ходу он подцепил его за воротник и потащил к выходу. Все произошло настолько быстро, что мой хмельной собеседник даже не сразу осознал, что уже не сидит на лавочке, а спиной вперед почти волоком продвигается по вагону. Он продолжал бы свою пламенную речь, но все-таки до него наконец дошло, он замолчал и предпринял достаточно целеустремленную попытку вырваться. Этого у мужичонка не получилось: вельветовый держал крепко.

— Э-э, ты шо-о, ты шо-о?! — завозмущался мужичонок, упираясь в пол непослушными заплетающимися ногами.

Вельветовый вытащил его в тамбур и, наверное, что-то там такое предпринял, потому что мужичонок заткнулся.

Очень вовремя электричка сбавила ход — станция. В тамбуре завозились, и когда после объявления: «Посадка закончена. Осторожно, двери закрываются!» — она снова тронулась, я увидел лежащего на перроне мужичонка, медленно с трудом шевелящего руками и ногами. Совсем как черноморский краб, выброшенный на камни высокой волной. Вельветовый, вытирая платком руки, вернулся из тамбура на свое место. В вагоне вздохнули свободнее.

Ясно… Еще и телохранители. Это меня устраивает. Проще будет договориться.

В Ораниенбауме я вышел и дождался поезда, идущего в Калище. На часах было 21.14.

В калищенской электричке мне повезло сделать еще одно открытие. Где-то минут через пятнадцать после отправления в вагоне появились две дородные не первой молодости дамы с намерением проверить билетики. У меня билет имелся, а топтуны взмахнули красными книжечками, потому были прощены.

Это же элементарно, Ватсон, подумал я, раскрывая свой блокнот.

От «КГБ» к Иглу я провел две уверенные, хоть и кривые стрелки. Схема усложнилась еще больше, но теперь это меня обрадовало: как-никак я знаю, с кем придется иметь дело. Я был очень доволен.

Вечерело. До белых ночей рукой подать, но в середине мая без темноты еще не обходится. Это меня тоже устраивало.

В такое время дня на перегоне между Ломоносовым и Лебяжьим не особенно много народу: главный контингент высаживается в Ораниенбауме — и электрички, следующие дальше, заметно пустеют. Так было и сейчас. В вагоне кроме меня и топтунов обосновалась еще только компания из пятерых молодых парней, вздумавших чего-то посреди рабочей недели отдохнуть в пригороде с ночевкой.

Вели они себя шумно, жизнерадостно. Звенели бутылками, набирая «разгон». Топтуны: что бородатый, что вельветовый — посматривали в их сторону с неприязнью. Мне же ребята понравились. Я и сам был не прочь ехать сейчас куда-то с друзьями, предвкушать удовольствие ночи у костра, беседы за чаркой хорошей водки, над углями — ароматизирующие уксусом, специями, лучком, пропитываемые дымом шашлыки, жир стекает и шипит, на небе — россыпь знакомых созвездий, а вокруг — лес, и рядом — журчание речки (не речки — ручейка). И главное — нет всех этих забот, нет рассчитываемого наперед плана, нет бредовой игры, в которую втянут не по своей воле, нет страха перед возможностью ошибиться, сказать или сделать что-нибудь не то, и страха перед возможностью расплачиваться за эту ошибку кровью своих близких.

Ночевка, костер, лес и звезды над головой — как далеко это вдруг стало от меня, недостижимо, словно чья-то злая воля в один момент перекинула меня, вырвав из привычного быта, забросила на Марс, холодную, кроваво-красную планету бога войны, ТУДА, куда я дал себе зарок никогда больше не возвращаться.