Жизнерадостный смех.

Гуздев снисходительно улыбается. По всему, он доволен произведенным эффектом. Кажется, еще немного и начнет раскланиваться под бурные аплодисменты, спонтанно переходящие в овацию.

Без стука приоткрывается дверь аудитории. В нее заглядывает молодой человек в очках.

— Ну что же вы остановились, товарищ студент? — добродушно осведомляется Гуздев. — Проходите, если уж решили порадовать нас своим присутствием. Только в следующий раз, попрошу, не опаздывать.

— Извините, профессор, — смиренно отвечает молодой человек, потом делает резкое движение правой рукой и захлопывает дверь.

В аудиторию, в ее недоуменную тишину влетает круглый темно-зеленого цвета предмет.

Он падает на кафедру перед Гуздевым, катится по ней, а когда Марк Васильевич наклоняется посмотреть, что это такое, вдруг взрывается ослепительно ярко, разметывая вокруг себя десятки осколков. А сразу вслед за ним криками боли и ужаса взрывается тишина.

Глава двадцать восьмая

Ночью на кухню пришла мама, но будить меня не стала: наверное, догадывалась, что тогда я точно откажусь ложиться. Убрала чашку с кофе, книгу, вытряхнула окурки в мусорное ведро, перенесла телефон в прихожую, а под голову мне сунула подушку.

Я обычно сплю чутко, но в ту ночь измотанный нервными и физическими нагрузками, ничего не заметил.

Мне снился Герострат.

Он сидел за столом в той самой комнате с пыльными углами, что так ясно привиделась мне днем; на столе там стоял телефон с хитроумным защитным устройством и средних размеров шахматная доска. За спиной Герострата была видна дверь. На двери надпись фосфоресцирующими буквами: «ARTEMIDA». И я во сне знал, что за дверью этой находится Елена, закованная в тяжелые цепи; натертые холодным металлом запястья ее кровоточили; кровь стекает на холодный бетонный пол, по которому время от времени пробегают, попискивая, крысы размером с упитанного мопса. Елена стонет, вздрагивает, когда крысы, пробегая, касаются лапками ее обнаженных ног, и зовет, зовет: «Боря! Боря! Боря!».

Я знаю, мне срочно нужно туда, в этот склеп за дверью. Но на дороге стоит стол, на дороге — Герострат. Он ухмыляется оскалом от уха до уха. Он подмигивает мне. Он подмигивает, и меня ударом отбрасывает прочь. Я кувыркаюсь, я невесом… Я кувыркаюсь и оказываюсь на полу.

Я вижу, как меркнет свет, комната разделяется четкой, словно нарисованной, границей между светом и тенью, и Герострат, и шахматная доска разделена ею надвое. Фигуры на доске шевелятся. Это уже не фигуры, а живые существа. Как в той забавной игре для IBM РС, в которую я поиграл полчасика на работе у Елены, дожидаясь когда она освободится. Только здесь нет ничего забавного: пешки здесь не маленькие, но храбрые копьеносцы, кони — не блестящие закованные в латы всадники, а ладьи — не гориллоподобные чудища, навеянные программистам увлекательным фильмом «Кинг-Конг». Все фигуры на этой доске — живые люди, и многих я узнаю: там собраны почти все мои знакомые.

Я вижу, они переговариваются друг с другом, недоумевают, как такое получилось, что оказались они вдруг на странном поле, разбитом на черные и белые клетки.