Все это вижу я.

Мне хочется предупредить их, крикнуть, чтобы перестали они галдеть и пожимать плечами, чтобы увидели наконец, откуда исходит настоящая опасность и приготовились встретить ее, дать отпор. Но Герострат проводит ладонью над доской, а когда я поднимаю глаза, чтобы посмотреть на него, подносит указательный палец к губам, приказывая молчать.

Он все так же ухмыляется, зубы его блестят, а лицо его, подобно доске, разделено на две половины. При виде этого я начинаю понимать, почему глаза Герострата так часто смотрят в разные стороны. Потому что они — глаза двух разных существ. Здесь не один человек (враг!) Сидит за столом — их двое, и в одном из этих двоих я с ужасом узнаю самого себя.

А Герострат кивает довольный тем, что я понял, отводит руку, показывая пальцем куда-то в сторону. Я перевожу взгляд и вижу тот самый угол, в котором живет паук, только под колыхающейся от неощутимого сквозняка паутиной разбросаны не белые и черные фигурки, а люди — снова люди — и уже не живые, недоумевающие, как нас сюда занесло, а мертвые, для которых вопросов больше не осталось.

Там лежит Мишка Мартынов в переплетении трубок, в белой пропахшей медикаментами палате; там на грязном асфальте распластался Венька Скоблин с разнесенной в кровавые брызги головой, там лежит Андрей Кириченко, у него просто остановилось сердце и, там же рядом — Эдик Смирнов. Под ними растекается кровь, и пыль, смачиваемая ее медленным, но непрерывным потоком, собирается в темные мокрые комки.

Я пытаюсь разглядеть среди тел, кого же Герострат выбрал «конем — интересной фигурой», но не успеваю, не успеваю, потому что двуликий хозяин комнаты тихо, но отчетливо произносит:

— НЕ ТОЛЬКО Я, НО ТЫ!

Меня разбудил телефонный звонок в прихожей.

Я выпрямился и чуть не свалился со стула. Продрал глаза.

В окно кухни светило солнце, на столе лежала подушка. Ё-моё, подумал я. Проспал!

Взглянул на часы. Так и есть: 10.56. Первый случай после армии, чтобы я проспал почти до одиннадцати. С ума сойдешь с вами.

Острые переживания сна уходили, медленно смазывались, блекли.

Трубку сняла мама:

— Да-да… Кирилл? Помню, конечно… Нет, он еще спит… Как? Что ты говоришь?.. ДА КАК ЖЕ МОЖЕТ БЫТЬ ТАКОЕ?!

Голос мамы изменился и на такую ноту, что я подпрыгнул на своем месте, вскочил и устремился в прихожую.

— Да, Кирилл, хорошо… я передам…

Но она уже положила трубку.

— Мать, что случилось?! — закричал я, чувствуя, как самого начинает трясти от готовности услышать самое плохое.

— Преподавателя вашего… Гуздева, — проговорила мама, с трудом шевеля побелевшими губами, — полчаса назад… убили. Прямо на лекции… Там еще кто-то из студентов пострадал. Что такое делается, Боря?!

Вопрос мамы я оставил без ответа. Я сполз по стене на корточки прямо здесь, в прихожей. Я не знал, то ли истерично расхохочусь сейчас, то ли истерично же разрыдаюсь. В один момент я оказался на грани срыва, и куда бы меня повело, в какую форму истерии, не мог анализировать ни тогда, ни теперь. Помню только, как пульсировала перед глазами багровой надписью поперек всего мира нелепая неправильная фраза из сна: «НЕ ТОЛЬКО Я, НО ТЫ!», и еще скороговоркой по периферии сознания проскальзывало: «Конь — интересная фигура. Фигура интересная — конь.»

СХЕМА!

Я стиснул виски ладонями.

Просчет, просчет, ошибка. Гуздева не было в списке, да и как он мог там быть?! Я же зациклился на том, что Герострат угрожает моим БЛИЖАЙШИМ друзьям, моим ровесникам.