ОНИ ТАМ, НА ЗАДНЕМ ДВОРЕ…

Интересно, а чем они там могут заниматься? Или уже сообразили, что произошло между мной и Юрой Арутюновым? Хотя откуда? Или…

Я вернулся в подъезд, направляясь к «черному» ходу и под лестницей, в самом темном углу отыскал обоих.

Они лежали рядком на загаженном бетоне, не подавая признаков жизни. Я присел на корточки, пытаясь вблизи рассмотреть их, понять, что произошло.

Тут задвигался бородатый. Он лежал с краю, и до меня донесся прерывистый вздох. Потом бородатый попробовал поднять руку, но сил не хватило удержать, и она бессильно упала. Он громко и часто задышал.

— Эй, — позвал я. — Что с вами? Вам помочь?

Бородатый затих, потом спросил слабым прерывающимся голосом:

— Это ты… Орлов?

— Да, — я подсел ближе, напрягая зрение в подлестничном мраке, потом вспомнил, полез в карман и зажег спичку.

В отсветах ее неверного пламени, прежде чем спичка догорела до конца, я успел разглядеть подробности. Вельветовый был мертв — определенно. На подобное я в свое время насмотрелся: его убили выстрелом в затылок. Бородатому повезло больше: дырка в животе, дырка в плече, на щеке длинная царапина — по сравнению с вельветовым легко отделался. Взгляд бородатого казался мутным, лицо перекошено от сильной боли.

— Орлов… позвони… вызови… кого-нибудь… — голос бородатого срывался.

— Кто вас так?

— Позвони…

— Герострат?

— Дурак… ты не понимаешь… Герострат — ноль… другие… позвони… Орлов…

— Номер телефона?

Бородатый ответить не успел, потерял сознание.

Пора сматываться, понял я. Если меня здесь застанут над двумя телами, да еще Юра наверху…

Пора сматываться.

Я вышел через «черный» ход, пересек задний двор, нырнул мимо мусорных баков под арку и только там набрал на радиотелефоне «02»:

— Милиция? Срочно пришлите кого-нибудь на Приморский проспект, дом четырнадцать, третий подъезд. Под лестницей два тяжелораненых человека.

— Кто говорит?

— Неважно, — я отключил радиотелефон, спрятал его в карман, при этом взглянул на часы: 16.06.

Время поджимает. Вперед!

Глава тридцать вторая

А телефонные войны продолжались.

* * *

— Накурили-то, японский бог! — посетовал, входя в кабинет, следователь по особо важным делам Сазонов Глеб Егорович. — Откройте хоть форточку. Дышать нечем.

— А на улице есть чем дышать? — лениво возразил Кирпичников.

Оба сразу же посмотрели на самого молодого из присутствующих, на тридцатидвухлетнего следователя прокуратуры Васильева с гордым именем Борислав. Имя Васильеву не шло, не подходило по всем статьям: в свои три с небольшим десятка он уже весил под сто сорок, был, как результат, неповоротлив, страдал сильной одышкой. Еще он без ума был от разных тортиков и прочей сдобы, что обнаруживает причинно-следственную связь несоответствия имени и облика.

В прокуратуре по молчаливому уговору сослуживцев вот уже два года занимались его «перевоспитанием». В основу процесса был положен принцип: больше движения, меньше еды. Страдающего Борислава гоняли по поводу и без повода. И на места происшествий, куда-нибудь подальше, в Кавголово, например; и в буфет за бутербродами, тоже — не ближний путь: через два этажа, сначала вниз, потом — вверх; и в непрерывные командировки; или вот форточку открыть, хотя и стол его дальше от окна, чем стол того же Кирпичникова. Васильев вздыхал, страдал, но подчинялся.