– Что такое? – спросил он удивленно.

– Я не пойму, у нас здесь флагелляция или изба-читальня?

– Извините, милочка, – сказал он, – тут интервью одно возмутительное. Это просто черт знает что такое!

И он щелкнул пальцами по журналу.

– Не имею ничего против детективов, но терпеть не могу, когда детективщики начинают объяснять, как нам обустроить Россию.

– Почему?

– Это как если бы малолетка, которую шофер-дальнобойщик подвозит минета ради, вдруг подняла голову от рабочего места и стала давать указания, как промывать карбюратор на морозе.

Видимо, Павел Иванович даже не понимал, как оскорбительно это звучит при разговоре с секс-работником. Но я успела осознать волну гнева до того, как она завладела мной, отчего в душе сразу разлилось веселое спокойствие.

– А что такого, – сказала я как ни в чем не бывало. – Может, она стольких дальнобойщиков обслужила, что вошла во все тонкости и теперь действительно может научить промывать карбюратор.

– Мне, милая, жалко таких дальнобойщиков, которым в качестве консультанта нужна говорливая минетчица. Далеко они не уедут.

«Говорливая минетчица», вот как. Какой же все-таки… Я снова поймала вспышку ярости в момент ее возникновения, и гнев опять не успел проявиться.

Это было здорово. Словно во время бури прыгаешь на доску для серфинга и мчишься на ней по волнам разрушительных эмоций, которые ничего не могут тебе сделать. Всегда бы так, подумала я, сколько народу осталось бы живо… Возражать Павлу Ивановичу по существу я не стала. Нам, лисам, идущим надмирным дао-путем, лучше не иметь по таким поводам собственного мнения. Ясно было одно: Павел Иванович – бесценный тренажер духа.

К сожалению, я поздно поняла, что для меня это слишком большой вес. Когда я первый раз потеряла контроль над собой, обошлось без увечий. Меня вывела из себя одна его фраза про Набокова (это не говоря о том, что на его столе лежала ксерокопия статейки под названием «Явление парикмахера официантам: феномен Набокова в американской культуре»).

Я любила Набокова с тридцатых годов прошлого века, еще с тех пор, когда доставала его парижские тексты через высокопоставленных клиентов из НКВД. Ах, каким свежим ветром веяло от этих машинописных листов в жуткой сталинской столице! Особенно, помню, меня поразило одно место из «Парижской поэмы», которая попала ко мне уже после войны:

В этой жизни, богатой узорами

(Неповторной, поскольку она

По-другому, с другими актерами,

Будет в новом театре дана),

Я почел бы за лучшее счастье

Так сложить ее дивный ковер,

Чтоб пришелся узор настоящего

На былое, на прошлый узор…

Это Владимир Владимирович написал про нас, лис. Мы действительно без конца смотрим представление, исполняемое суетливыми актерами-людьми, которые уверены, что играют его на земле первыми. Они с невообразимой быстротой вымирают, и на их место заступает новый призыв, который начинает играть те же роли с тем же самым пафосом.

Правда, декорации все время свежие, даже чересчур. Но сама пьеса не меняется уже давным-давно. А поскольку мы помним более возвышенные времена, нас постоянно гложет тоска по утраченной красоте и смыслу. В общем, эти слова били сразу по многим струнам… Кстати сказать, насчет струн – этот ковер из «Парижской поэмы» был вывешен в стихотворении Гумберта Гумберта:

Где разъезжаешь, Долорес Гейз?

Твой волшебный ковер какой марки?

Кагуар ли кремовый в моде здесь?

Ты в каком запаркована парке?

Я знаю, какой марки.