«Эти воины тоже пали при Кровавом Поле; мой долг по отношению к ним неизменен. Что бы дальше ни было…»

Ингри прибег к колдовскому голосу, приказал отчаявшимся призракам по очереди приблизиться, очистил отдухов животных, каждому даровал каплю своей крови… И отпустил. Освобожденные от любых уз призраки истаяли даже прежде, чем достигли первых деревьев.

Теперь перед Ингри оставались двое: знаменосец, всю ночь простоявший рядом с Йядой у королевского знамени Волфклифов, и то существо, рядом с которым — и ради которого — он когда-то отдал жизнь при Кровавом Поле. Ингри понадобился весь остаток сил, чтобы подозвать к себе Хорсривера; усилие было так велико, что оба они оказались на коленях.

«Этот призрак не то, что другие». Хорсривер лишился духа коня и королевской ауры, но по-прежнему оставался сгустком душ: поколения Хорсриверов мучительно пытались пробиться к поверхности. Ингри осторожно потянулся к обрывку души Венсела в этой массе и прошептал:

— Приблизься… — потом громче еще раз: — Приблизься! — Дрожь пробежала по стоящему перед ним существу, но никакая душа не отделилась от спутанного клубка. Ингри подумал, что совершил тактическую ошибку: ему нужно было попытаться разобраться с Хорсривером с первым, до того, как он потратил силы на остальных. Смог бы он справиться с древним проклятием, разъединить то, что оно так долго объединяло? Или подобное деяние было не под силу смертному? Ингри был почти уверен в этом. Почти…

Некоторые из лиц, поочередно мелькавших перед Ингри, с тоской смотрели в сторону божественных врат — пятерых свершавших выбор богов людей; те устало опирались друг на друга, измученные почти так же, как сам Ингри. Другие лица отворачивались с горечью и гневом в ужасных глазах…

— Каково ваше совместное желание? — спросил Ингри стоящее перед ним существо. — Я не могу вернуть вам потерянные столетия. Я не дал вам свершить месть, отлучив от богов другие души, ибо это было бы не правом священного короля, а его осквернением. Что же остается? Я готов даровать вам помилование, если вы его примете. «У богов — океаны сострадания».

— Милосердия! — прошептали те голоса Хорсривера, что жаждали приобщения к богам. — Милосердия! — прошептали остальные Хорсриверы, отворачиваясь. Одно и то же слово говорило о противоположных, исключающих друг друга стремлениях… Могли Ингри с помощью физической или магической силы подтащить это раздираемое противоречиями существо к какому-нибудь алтарю? И следовало ли пытаться?

Этой ночью для Ингри время замедлило свой бег, но теперь его оставалось мало. Что произойдет, если рассвет наступит до того, как будет принято решение? И если Ингри позволит рассвету лишить его выбора, разве это не будет само по себе решением? Ингри был бы не первым человеком — и не первым королем, — суждение которого определялось бы крайней усталостью… Раньше он думал, что самый ужасный долг короля — вести воинов в битву, которую невозможно выиграть, но та новая невозможность, перед которой он оказался, изменила его взгляды. Глядя на Хорсривера, Ингри подумал: «Какой же великой душой должен был он обладать когда-то, чтобы боги до сих пор жаждали получить ее, даже теперь, совершенно разрушенную».

Ингри оглянулся на свидетелей: трое храмовых священнослужителей, принц, принцесса, князь, двое королевских знаменосцев — одна живая, другой мертвый. Вспышка ревности давно погасла в Биасте. Сейчас он даже не хотел власти священного короля. На лице мертвого воина не было никакого выражения.

Ингри стиснул кровоточащую правую руку так, чтобы кровь потекла струйкой, и щедро оросил все сменяющие друг друга лица призрака Хорсривера.