В маленьком кафе в самом конце аллеи за галереей Дориа Памфили в сплетении темных старинных улочек, ведущих на запад к Пантеону и пьяцца Навона, оказалось всего лишь три посетителя. И вот Коста и Джанни Перони стоят в одном конце стойки и пытаются успокоить здорового верзилу до того, как он совершит какое-нибудь правонарушение. Мауро Сандри уселся на табурет на приличном расстоянии от них и самозабвенно чистит объектив своего чертова фотоаппарата, даже не прикасаясь к кофе со щедрым добавлением алкоголя, который Перони поставил ему еще до начала заварушки.

Хозяин, высокий тощий мужчина лет пятидесяти, с остатками некогда пышных усов и зачесанными назад сальными волосами, одетый в белую нейлоновую куртку, попеременно смотрит на всех троих и твердо заявляет:

— На вашем месте, синьоры, я бы наказал парня. Надо все-таки держать себя в руках. Ты ведь в общественном месте. Если уж человек в туалет не может спокойно сходить, то куда, хотел бы я знать, катится наш мир? Да и вам тоже пора убираться отсюда. Не будь вы полицейскими, я бы уже давно закрылся. За час продал всего три чашки кофе, и новых посетителей что-то не видно.

Он прав. Когда они тащились в бар, Коста успел заметить лишь пару прохожих, спешащих по заснеженным улицам. Все окрестности основательно замело. Любой здравомыслящий человек, конечно же, спасается от непогоды у себя дома и не выйдет на улицу, пока не кончится пурга, не выглянет солнце и не осветит Рим после ненастья.

Джанни Перони поставил чашку с кофе и подлил в нее еще граппы, что было весьма необычно для этого человека. Сгорбившись, он сидел на древнем шатком табурете — его специально сделали неудобным, чтобы никто особенно не задерживался за стойкой, — молча пялясь на длинные ряды бутылок. Коста понимал: дело тут не в глупом трюке, который выкинул Сандри. Попытка снять его в туалете — Мауро называл такой снимок verite (правдивый) — оказалась лишь последней каплей, переполнившей терпение здоровяка.

Они обсуждали это происшествие, когда Коста спокойно спросил, все ли нормально. И тут началось. Настроение у Перони было отвратное. Он ужасно переживал, что впервые в жизни не увидит своих детей на Рождество.

— Я заставлю Мауро извиниться, — сказал Коста. — Он не хотел тебя обидеть, Джанни. Его надо понять. Он просто постоянно все фотографирует.

Коста подумал, что фотография получится необычной. Легко представить себе грубый черно-белый снимок, на котором запечатлен большой член Перони над грязным писсуаром. Похоже на фрагмент фото пятидесятых, снятого в Париже Карти-Брессоном. Сандри умел найти достойный сюжет. Тут Коста сам виноват. Когда Перони бросился в туалет и у Сандри загорелись глаза, он должен был понять, что происходит.

— Я купил подарки, Ник, — стонал Перони. Его свиные глазки сверкали, изуродованное шрамами лицо выражало страдание. — Как, черт возьми, я теперь доберусь до Сиены в такую паршивую погоду? И что они обо мне подумают?

— Позвони им. Они знают, что здесь творится, и все поймут.

— Да, жди! — огрызнулся Перони. — Что ты понимаешь в детях?

Коста снял руку с широченного плеча товарища. У Перони двое детей — девочка тринадцати лет и мальчик одиннадцати. Похоже, он считает их беспомощными младенцами. Коста восхищался этой чертой характера напарника. Для всего мира он оставался изуродованным, покрытым шрамами головорезом, которого никто не хотел бы встретить в темном переулке. Только это все игра и поза. Внутри Перони прямой, честный, старомодный семьянин.

— О черт! Извини. Я не хотел тебя обидеть. Да и против Мауро тоже ничего не имею.

— Приятно слышать, — ответил Коста и добавил: — Если я могу чем-то помочь…

— Например? — спросил Перони.