|
Люка, явившийся в свое время на свет досадной проблемой, так и остался для Блейза досадной проблемой. Шли годы, но странный ребенок не внушал Блейзу никаких чувств, кроме страха и вины. Теперь, когда его наконец официально признали ненормальным и вверили специалистам, сразу стало легче. Как бы то ни было, говорил себе Блейз, сейчас им просто необходимо отдохнуть от Люки, хотя бы временно, — а там будет видно. И хотя Эмили много плакала, он видел, что и ей стало легче оттого, что у нее перед глазами уже нет этого страшного невразумительного бессловесного страдания. И хорошо, думал Блейз, зато у нас останется больше сил на что-то другое — на Дейвида, в конце концов. Правда, он до сих пор не мог себя заставить по-настоящему заняться старшим сыном, а Эмили и подавно о нем не вспоминала. Дважды Блейз заходил к Дейвиду в Локеттс, но оба раза разговора не получилось. Дейвид по большей части молчал или вежливо давал отцу понять, что говорить не о чем. После двух попыток, не дождавшись от сына ни малейшего намека на сочувствие, Блейз понял, что третьего такого же испытания он не выдержит — во всяком случае, в ближайшее время. Он даже не стал размышлять о том, почему оба визита в Локеттс закончились неудачно, просто постарался изгнать их из памяти. Ладно, с Дейвидом разберусь потом, решил он, пусть пока Монти с Эдгаром им занимаются, так всем даже лучше. Главное сейчас — Эмили. Надо помочь ей тут обжиться, чтобы она поняла, что все это реально, и поверила наконец, что мы теперь вместе. И он снова возвращался к мысли о том, как это прекрасно — сделать женщину счастливой.
Итак, Блейз Гавендер и Эмили Макхью были отныне муж и жена. Их долгая, многолетняя война не то чтобы завершилась, но, по крайней мере, перешла в какую-то иную форму — в которой тоже, конечно, были свои победы и поражения, но уже совсем другие. Оба они при всякой возможности старались друг друга уязвить или уколоть, однако в отсутствие настоящей опасности эти уколы уже оказывались не такими пронзительными и пронзающими — словно острие их оружия притупилось. Может, и правда страх был раньше важнейшей составляющей их любви? Может, он-то и дарил Блейзу больше всего удовольствия — во всяком случае, ее страх? Теперь чувство было такое, будто, еще не закончив переругиваться, они уже говорят друг другу: «Не беспокойся, милый, не беспокойся, милая, все в порядке. Сейчас уже никак не выйдет все разрушить, или уничтожить, или потерять. Так что не волнуйся, это же игра». Неуемная жестокость Эмили, так мучившая его когда-то и дарившая ему такое наслаждение, теперь казалась безобидной подделкой, будто при изменившихся обстоятельствах ей уже недоставало остроты, чтобы пронзить его насквозь, довести до трепета, до нервной дрожи. Они теперь смотрели друг на друга гораздо спокойнее, чем раньше, с особенным, почти заговорщицким пониманием, — словно оба были участниками тайного сговора, составленного для достижения счастья; и, кажется, это был сговор взрослых, солидных людей. В этом месте своих размышлений Блейз поймал себя на том, что, стремясь к счастью всей душой, видя в нем пусть не самую желанную, но все же награду, он не был вполне уверен, что эта награда достанется в конечном итоге им с Эмили. Припомнить, каким было когда-то — еще до Эмили — его счастье с Харриет, он не мог по одной простой причине: то время давно уже превратилось в легенду и было решительно недоступно теперь его пониманию. Точно так же он не мог восстановить в памяти ту сложную цепь ощущений, в которой любовь к Харриет представлялась ему святой, а любовь к Эмили — греховной. Вороша свое прошлое, инстинктивно передергивая и перетряхивая детали таким образом, чтобы скрыть самые удручающие из них, он с обновленной ясностью и даже с некоторой долей сострадания видел теперь лишь одно: как он был несчастлив с Харриет, как был с ней одинок, как мучился тем, что в результате собственной роковой ошибки оказался не на своем месте. |
