Он улыбнулся сестре.

Леони подозрительно прищурила взгляд.

— И что подвигло тебя на такую щедрость?

— Разве брат не может по доброте душевной оказать сестре бескорыстную услугу?

— Наверно, бывают и такие братья. Но ты?

Он вскинул руки: сдаюсь!

— Признаюсь, я подумал, что это может удержать тебя от шалостей.

Анатоль пригнулся, уворачиваясь от полетевшей в него подушки.

— Никуда не годный прицел! — Он подхватил сигареты, вскочил на ноги и в несколько шагов достиг двери. — Расскажешь потом, как ты провела время с мсье Бальярдом. Думаю, нам стоит присоединиться к тете в гостиной перед сном. Договорились?

— Тебе не кажется странным, что сегодня вечером мы не ужинаем?

Анатоль поднял брови:

— У тебя разыгрался аппетит?

— Да нет, но…

Анатоль приложил палец к губам.

— Тогда — тсс! — и открыл дверь. — Наслаждайся чтением, малышка. Я жду от тебя подробного отчета.

Леони слушала, как он насвистывает, твердо ступая по коридору. Его шаги затихали по направлению к отведенной ему комнате. Потом закрылась еще одна дверь. По дому снова прозвучали шаги.

Леони подобрала упавшую подушку и забралась в постель. Подтянула колени, устроилась поуютнее и открыла книжку. Часы на каминной полке отбили половину часа.

Г лава 26

Париж

Густые бурые сумерки размыли нарядные улицы и бульвары. Quartiers perdus — сеть кварталов и переулков между многоквартирными домами и трущобами, тоже задыхались в отравленном воздухе. Холодный, тяжелый как ртуть вечерний воздух грузно опускался на город. Дома и люди, трамваи и ландо, казалось, выступали из теней, проявлялись и снова таяли как фантомы. Навесы кафе на улице Амстердам хлопали под порывами ветра, рвались на свободу, как стреноженные лошади. На Больших бульварах раскачивались ветки деревьев.

Листья плясали над мостовой Девятого округа и над зелеными дорожками парка Монсо. Ни обручей, ни игр в «бабушкины шаги» — дети сидели в тепле посольских зданий. Недавно протянутые от почтамта телеграфные провода дрожали и гудели, трамвайные рельсы звонко взвизгивали.

В полвосьмого туман уступил место дождю. Капли падали твердые и холодные, как стальная дробь, сперва понемногу, потом чаще и тяжелее. Слуги принялись захлопывать ставни квартир и домов. В Восьмом округе кто-то еще искал убежища от надвигающейся грозы, заказывая пиво и абсент и споря за несколько оставшихся свободными столиков в кафе «Вебер» на улице Рояль. Нищие и старьевщики, за неимением домов, прятались под мостами и железнодорожными арками.

В доме на улице Берлин на кушетке лежала Маргарита Верньер. Одна белая рука была подложена под голову, другая свисала с дивана, и пальцы касались ковра, как касаются воды пальцы девочки, задремавшей летом в лодке. Легчайшее прикосновение. Только синеватый оттенок ее губ, лиловое пятно, ошейником пролегшее под подбородком, да уродливые браслеты свернувшейся крови на измятых запястьях говорили, что она не спит.

Подобно Тоске, Эмме Бовари и роковой героине Проспера Мериме, Кармен, Маргарита была красива в смерти. Нож с красным клинком лежал рядом, словно выпал из ослабевших пальцев.

Виктор Констант оставался равнодушен к ее присутствию. Она перестала для него существовать с того мгновения, когда он счел, что выжал из нее все, что мог.

Ничто не нарушало тишины, кроме тиканья часов на каминной полке.