Уснуть долго не могла, прислушивалась к дыханию княжича, уже после вторых петухов забылась чутким, тревожным сном. И тут же проснулась, заслышав, как заворочался на ложе княжич. Вскочила. Заглянула в лицо ему.

— Ты кто? — испуганно спросил отрок.

— Я бабка Буска, деточка. Не боись, я тебя лечить приставлена. Ведь ты ж пить хочешь. Верно?

— Угу.

— Вот и ладненько, — засуетилась старуха, раскутала шубу, где была корчага с ее снадобьем. — Ещет тепленькое, не остыло.

Налила кружку, поднесла княжичу, другой рукой голову ему приподняла.

— Пей, деточка, пей, милай.

Святополк пил, с трудом сглатывая.

— Горлышко болит? Да? Подоле в горлышке-то держи, детка. Пофырчи так вот. Вот-вот.

Едва напоив княжича, старуха пошла в поварню, подняла повара, приказал варить для хворого овсяную кашу и уху из свежей рыбы. Велела топить печь в опочивальне княжича.

— Ишь ты, Перун в юбке, — ворчал повар, но ослушаться не посмел.

Едва повеяло от печи теплом, как бабка, раскрыв княжича, взялась вновь натирать его, бормоча свои заклинания: «Поди прочь, хворь поганская…»

— Теперь, детка, повернись на спину, буду грудь тереть.

И натирала старательно, долго, почти до изнеможения.

Святополк смотрел на нее внимательно и наконец спросил:

— Почему тебя Буской зовут? Ты ж уж старая.

— Ой, деточка, — улыбнулась старуха, — Я ж не всегда такой была. Родилась, как мама сказывала, с рукавичку всего. А на дворе дождь бусой лил, мелкий, значит, как пыль, вот по дождю и назвали Буской. Отец недоволен был, что я родилась, ждал парня. Ну, а за мной, слава Сварогу, родился и парень, стало быть, брат мне. Ну Жданом и нарекли, потому как ждали. Кажному имени, деточка, своя причина есть. Кажному.

— Значит, и моему?

— И твоему, деточка. А как же? Ты ж не осевок какой, а князь. Святополк — это значит святой воитель. Да, деточка. Значит, это тебе от рождения определено. Не зря ж вон тебя пестун натаривает и из лука, и копья кидать. А ну-ка давай свежую сорочку наденем.

Старуха стала натягивать на отрока сорочку, он спросил:

— А где же мой крест, Буска?

— А эвон на подоконце, — отвечала бабка пренебрежительно.

— Зачем ты сняла его?

— А шоб не мешал.

— Но это ж Бог.

— Может, и Бог, но не наш, детка. Не наш, коли тебя от хвори не сберег. Наш главный бог — Сварог. Как у нас поется-то: «У бога Сварога деток много. Перун — сынок, Стрибог — сынок. И Дидо и Ладо тоже сварожата, потому как Сварог всего неба бог. Поклонимся Сварогу — главному богу, одарим медом и житом, что потом нашим нажито». Вот так-то, детка.

Буска опять тепло укутала княжича.

— А сейчас будем есть.

— Я не хочу.

— Надо, детка, надо. Не будешь есть, хворь не выгоним. Голод еще никого не вылечивал. А овсяная каша силу дает, детка. Поешь овса, возьмешь лук и стрелишь стрелой аж через Припять.

— И перелетит стрела?

— Как есть перелетит, детка. Конь-то откуда силу берет? С овса, детка, с овса.

Так с приговорками накормила-таки Буска хворого отрока. Потом дала опять лекарства выпить, горло выполоскать.

Когда рассвело, была потушена свеча, в оконце засветило солнце, пришла в опочивальню княгиня.

— Ну как?

— Слава Сварогу, — отвечала Буска, — хворь-то по углам разогнали, но сидит она еще здесь, сидит, злыдня. Те-то сорочки выстирали?

— Нет еще.