Тутило молча и безропотно стоял в углу, но под его опущенными веками с длинными ресницами настороженно горели светящиеся радостью янтарно-золотые глаза.

— Если в крайней надобности вы пришлете за ним, то как может наш орден отказать вам в такой просьбе? — проговорил наконец Герлуин, с трудом подбирая слова. — Если вы позовете его, брат Тутило придет.

Они только что слышали пение этого жаворонка. Вместе с регентом хора Кадфаэль поглядывал на расходящихся из церкви, среди которых было и несколько постояльцев странноприимного дома. Для тех, кто остановился в аббатстве, считалось приличным, но не строго обязательным являться в церковь хотя бы к главной службе дня. Для брата Дэниса, попечителя странноприимного дома, февраль был далеко не самым беспокойным месяцем в году, хотя и теперь нашлось несколько путников, искавших приюта.

— У парня большой талант, — согласился Ансельм. — Абсолютный слух и чувство гармонии. — Подумав немного, он добавил: — Но его голос не для хора. Слишком яркий. Такую жемчужину не скроешь в мешке с зерном.

Это заключение было столь очевидным, что можно было бы обойтись и без него. В его справедливости не усомнился бы ни один из тех, кто слышал этот удивительно чистый, нежный и сладкозвучный голос. Его невозможно обезличить в уравновешенном многоголосии хора. Кадфаэлю оставалось только дивиться недальновидности тех, кто пытался обуздать обладателя этого голоса и превратить его в смиренное существо, подчиняющееся строгому уставу монашеского братства.

— А вот гость брата Дэниса, тот, что из Прованса, сразу навострил уши, едва услышал, как парень поет, — заметил Ансельм. — Вчера вечером он просил Герлуина прислать к нему Тутило, когда они играли и пели в холле. Они сейчас опять отправляются туда. Он дал мне свой ребек в перетяжку. Должен признать, он хорошо заботится о своих инструментах.

Те трое, что, появившись из южного выхода церкви, шли сейчас через большой монастырский двор, служили для послушников предметом неуемного любопытства и бесконечных толков. И то сказать, не каждый день в обители останавливается настоящий трубадур из Южной Франции, причем явно знаменитый и богатый, ибо с ним были слуга и служанка, а также немалая поклажа. Они находились в аббатстве уже третий день, задержавшись на своем пути к северу, в Честер, потому что одна из лошадей захромала. Реми Перти, так звали трубадура, был мужчина лет около пятидесяти, весьма привлекательной внешности, которую он явно ценил очень высоко и умел подать. Кадфаэль следил, как тот идет через двор в сторону странноприимного дома. У монаха не было случая познакомиться с гостем поближе, но раз уж Ансельм говорит о нем с таким уважением и так высоко ставит его музыкальные способности, то, пожалуй, к этому трубадуру стоит присмотреться. Темно-каштановые, аккуратно причесанные волосы, подстриженная бородка, хорошее платье, подчеркивающее стройную фигуру, на плаще меховая оторочка, на поясе золотая пряжка. Позади следовали двое его помощников: высокий мужчина лет за тридцать, с ног до головы облаченный в коричневое — судя по простой, но добротной одежде, что-нибудь вроде сквайра или грума, — а также женщина в плаще с накинутым капюшоном, судя по стройной фигуре и легкой походке, совсем еще молодая.

— Девушка-то ему зачем? — удивился Кадфаэль.

— А-а! Об этом же его спрашивал брат Дэнис, — сказал Ансельм, улыбаясь. — В подробностях! Она ему не родня…

— Да я и не сомневался, — заметил Кадфаэль.

— Но мог подумать, как подумал я, когда впервые увидел их у нас на дворе, дескать, у него на нее свои виды? Да так оно, собственно, и есть, правда, не те виды, о которых я подумал. — Брат Ансельм с детства жил в монастыре, но он прекрасно знал о потайных сторонах мирской жизни, и они давным-давно не удивляли и не смущали его.