Даже Галка не выдержала, устала и, притулившись на краю стола, уминает за обе щеки пельмени и сдобные пироги. Не переставая дивиться про себя, она следит за бабкой: железные у нее ноги, что ли? Сколько уж лет знает ее, всю жизнь с нею прожила, а все не может привыкнуть к ее выдержке, к неутомимой и безотказной стойкости.

Но не одна Галка дивится своей бабке — все «девочки», знающие бабку не один десяток лет, молча, выразительно перемигиваются.

Постарела за эти годы Глафира, ничего не скажешь, вся ссохлась, съежилась, а все еще увертлива, ловка, до сих пор ястребиные глаза ее словно бы насквозь все видят, а командует она не хуже любого командира:

— Полина, отведай рыбки заливной, Василий сам наловил, а ты, Оня, давай навались на грибки, твои любимые, подберезовики, мы с Галкой летом насобирали. Ты, Фиска, чего нос воротишь? Пирог не по душе? Возьми вот этот, с ливером, сам на тебя глядит, просится…

Подруги покорно выполняют ее приказания. Каждая знает — спорить с нею или, еще того хуже, сказать поперек лучше и не пытаться. Все равно ничего не получится, она на своем поставит!

Каждая встреча «девочек» похожа на предыдущую. И теперешнее новоселье ничем не отличается от прошлых праздников. Так же как и год, и десять лет назад, отпив чаю и отведав все сладкие пироги — с маком, с вареньем, с яблоками и с орехами, подруги начинают петь.

Поют они слаженно, слабыми, но верными голосами. Особенно выделяется тонкий и чистый голос тети Они.

Когда-то лучшей певуньей считалась она на фабрике, не было никого голосистее ее, а уж что за слух, что за память! Услышит, бывало, где-нибудь песню — и готово, уже подхватит, поет, и хоть бы разок сфальшивила!

Галка глядит на нее во все глаза. Неужто это про нее говорили, что первая изо всех красавица была? Неужто у нее были косы каждая с кулак, и белая, словно сахар, кожа, и глаза, как озеро, ясные, с просинью?..

Куда же это все девалось? Вот поет теперь маленькая высохшая старушонка, в чем только душа держится.

выводит она старательно, и все кругом подпевают ей, и старуха Широкова гудит басом, а тетя Оня, полузакрыв глаза, заливается:

Реденькие ее волосы зачесаны назад и примяты полукруглым гребнем, в ушах поблескивают красные сережки. Должно быть, когда-то, давным-давно, мать вдела ей в уши свои сережки, и они прижились у нее, два красных камешка. И лучше всех, наверное, помнят они, какой она была статной, красивой, как, тряхнув головой, распускала косы и они с шелковым шелестом струились до самых ее колен, а люди говорили: «Хороша Оня, до чего ж хороша…»

Вдруг неожиданно переходит тетя Оня на озорную, быструю:

«Девочки» оживились, заулыбались. Полина Марковна поводит круглыми плечами.

— Вот это по мне, вот это и есть оно самое, — говорит старуха Широкова и подпевает густым басом:

Нигде больше Галка не слышала песен, что поются за столом у бабки. Галка и сама любит петь, только поет она песни всем известные: «Подмосковные вечера», «Космонавты», «Хотят ли русские войны?» А эти, ихние песни, должно быть, никто, кроме старух, не знает и не помнит.

Поют «девочки» не только на традиционных встречах у старухи Широковой. Частенько приходится им выступать и на вечерах в фабричном клубе.

Тогда Алеша Пальчиков, бессменный конферансье и распорядитель, торжественно объявляет:

— Сейчас выступит известный всей фабрике хор наших ветеранов…

И все аплодируют и глядят на ветеранов, а директор Павел Павлович горделиво поясняет гостям из райкома и райисполкома:

— Наши кадровые, цены им нет…

Старухи поют безотказно, иногда, в конце, исполняют свою любимую, баррикадную. Ведь все они хорошо помнят бои пятого года, когда Красная Пресня была изрезана баррикадами и трехгорцы вместе с другими рабочими встали на борьбу против царских казаков.