Лифты в доме, где был кабинет доктора Грегори, спускались вниз переполненными, поднимались почти пустыми. Изабел спрашивала себя, почему ей так важно, чтобы доктор Грегори знал, что она была права насчет Хомера, а он не прав. Потому, вероятно, что области, в которых она достигла успеха или, по крайней мере, вела себя разумно, так внезапно сузились. Чтобы она смогла выжить, прожить еще несколько дней, несколько недель, ей было необходимо сохранить хотя бы здесь самоуважение. Она не сомневалась, что в кои-то веки доктор Грегори откажется от своего принципа невмешательства и скажет ей, что делать. Если марионетку не дергать за нитки, она будет лежать без движения.

Изабел была рада, что внутри у нее все оцепенело. Нет сомнения, что вскоре она почувствует боль.

Секретарша доктора Грегори уже ушла домой. Вешалка для шляп была пуста, пишущая машинка — под чехлом. Дверь в кабинет распахнута настежь, до нее донеслась тихая музыка — по радио шла вечерняя программа. Изабел почувствовала себя в безопасности, словно снова стала ребенком, а здесь ее ждал отец, которого она никогда не знала: источник мудрости, силы и доброты. Как объяснил бы это доктор Грегори? Она громко рассмеялась. Самоочевидный случай позитивного переноса. Разумеется, он отлучит ее от груди, но постепенно и мягко.

Она не любила, она не любит Хомера. Это было великое, удивительное открытие. Она не хотела, чтобы он оставил ее обычным путем, она хотела, чтобы он бесследно и мгновенно исчез из ее жизни, — то, что Хомера, так сказать, вообще не существует, было не просто горько. Его предательство оскорбило, потрясло и унизило ее; она терзалась не только за себя, но за всех своих друзей, сослуживцев, поклонников и болельщиков, которые увидят теперь, что их с Хомером редкостный, удивительный брак, союз равных, содружество мужчины и женщины, не уступающих друг другу в правах, оказался фальшивкой, хуже того — преднамеренным глумлением над ними.

Доктор Грегори, скажет она, когда мне было лет десять, мне часто снился один и тот же страшный сон. Будто я нахожусь в каком-то общественном месте, и вдруг у меня падают на пол трусы; все друзья оборачиваются ко мне и начинают смеяться. Я очень хорошо помню жгучий стыд этого сна — те же чувства я испытываю сейчас. Унижение так глубоко, что по мне лучше умереть, чем жить с этим чувством.

Должно быть, она застонала. Из кабинета послышался голос доктора Грегори.

— Это вы, Изабел? Смеетесь и стонете одна в темноте? Я думаю, вам лучше зайти сюда и все рассказать мне, а не таить это про себя.

Изабел вошла в кабинет: из лужицы тьмы в теплый свет. Возможно, у него тут розовые лампочки, а не обычные матовые. Доктор Грегори сидел за столом и что-то писал.

— Лягте, — сказал он. — Я закончу через минуту.

Изабел легла на кушетку. Вскоре она услышала, как он положил на стол перо.

— Выкладывайте, — сказал он.

— Сегодня меня дважды пытались убить, — сказала Изабел, — кому-то надо избавиться от меня. В моей жизни есть соглядатай. Я уверена, что это Хомер. Он знал, что я не заберу Джейсона из школы, он думал, я не смогу это сделать, так как буду мертва.

Доктор Грегори молчал.

— На море еще и не то бывает, — весело сказала Изабел; это было излюбленное выражение ее матери. Изабел-девочка, впервые увидевшая море в семнадцать лет, была готова ей верить. На море и не то бывает. На суше тебя лягают лошади, на море акулы откусывают тебе руки и ноги, а порой и проглатывают целиком. Только, конечно, можно вообще оставаться на суше или, во всяком случае, не лезть на глубину. Трудней не лезть под ноги лошадям, если, чтобы попасть к собственным дверям, приходится пересекать их загон, а мать велит гладить их по крупу, когда идешь мимо, чтобы показать, что ты не держишь против них зла.