После десяти проигранных в Европе и США процессов, благодаря которым он рассчитывал вернуть те немногие деньги, которые прямо перед бегством из России попытался надежно вложить, он утешал себя, как мог, перебирая в сотый раз мертвый архив. Перечитывая эти бумаги, которые потеряли всякую цену, он будто бы на несколько часов брал верный реванш. Это была его собственная игра в «Сына сатрапа». Он казался мне смешным от того, что упрямо ворошил стопку ненужных листков, и в то же время мне хотелось обнять его, попросить у него прощения за то, что я был молод и не страдал так, как он, потеряв родину.

Рядом с мамой, которая работала иголкой, стараясь не сбиться с головки для штопки, и папой, который не уставая пересчитывал несуществующие рубли и просроченные сертификаты, я чувствовал себя дважды изгнанником. Я был оторван от моей истинной родины. И в то же время жил вне реальной жизни. Я плавал между двумя мирами. И символом этой нездоровой неопределенности был мой отец, склонившийся над десятком документов, которые уже никого не интересовали. Он раскладывал их перед собой как пасьянс. Он, наверное, надеялся на выигрыш при условии, что сможет разложить все карты для него верно?

Только мама, которая ушла на кухню готовить ужин, отвлекала его от созерцания. Вслед за нами накрывать на стол пришел Александр. Папа торопливо уложил свои бесценные документы в шкаф и закрыл его на ключ, будто прятал туда свое состояние. Ужин состоял, как каждое воскресенье, из борща и гречневой каши. Все было так вкусно! Как при этом не подумать, что он был еще одним напоминанием о родине? Не имея возможности вернуться в Россию, родители утешали себя тем, что говорили на русском, читали на русском, пили по-русски, ели по-русски. Я тоже, естественно, был рад гастрономическим переменам. Однако, как мне думалось, честь, воздаваемая русской кухне, должна была иметь свои границы. Съев последний кусок, я больше не буду о ней думать. Я вернусь во Францию. Они же, напротив, опорожнив свои тарелки, продолжат путешествия в воспоминаниях. После еды воспоминания. Вся разница была в этом. И она имела силу приговора самой жизни.

В половине одиннадцатого вечера папа пошел встречать Ольгу из студии, где она репетировала будущий балетный спектакль. Он не позволял ей возвращаться одной в столь поздний час. «Как только загораются фонари, – говорил он, – город не существует для женщин». Впрочем, в Москве он не разрешил бы ей и подняться на подмостки. В Париже это можно было себе позволить. Даже столь необычная профессия классической танцовщицы считалась здесь достойной.

Я неожиданно подумал, что в Персии, должно быть, тоже были танцовщицы. Сестра когда-то говорила мне о некоей Саломее, которая в награду за свои самые грациозные движения получила голову Святого Иоанна Крестителя. Ольга знала эту историю, так как на ее сюжет был поставлен знаменитый балет. Но Саломея, по преданию, была еврейской, а не персидской царевной. А это была немаловажная деталь! Вдохновляясь, я решил сделать из моей героини Улиты изящную танцовщицу. Она спасет лошадь из княжеской конюшни, и несколько дней спустя сама погибнет в огне пожара, который охватит дворец. Два пожара в одной главе. Никита будет очень доволен такой двойной развязкой.

Обрадовавшись новой идее, я дождался возвращения папы и Ольги, и, устроившись вместе с сестрой на кухне, заговорил с ней о Саломее, пока она перекусывала. Я хотел, чтобы она просветила меня по части традиционных танцев в той стране в то далекое время. Однако она лишь ответила, что мало смыслит в этом. Но не сомневалась в том, что девушки-персиянки были так же способны, как и молодые еврейки, очаровывать зрителей своими грациозными движениями.