Вернувшись несколько дней спустя на улицу Спонтини, я поделился с Никитой «важным разговором», который состоялся у меня с братом. И признался ему, что, как ни странно, но откровения Александра охладили мой пыл. Может быть, нам надо было бы, сказал я, пройти то же, что и он, посвящение в тайну – лишение невинности, – чтобы писать историю, в которой главное место полагалось занять любви? Это замечание мой друг нашел таким абсурдным, что захлопал по бедрам руками. По его мнению, настоящий писатель – а он нас к таковым и относил! – мог без труда представить себе различные фазы физического удовольствия. Достаточно для этого «вкусить его первые плоды». Заинтригованный, я спросил у него точное значение этого выражения. Как это было со словом «сатрап», Никита обратился к словарю и даже прочитал мне определение. Узнав, что выражение «вкусить первые плоды» означало – отведать первые плоды земли, равно как и иметь первые любовные опыты, я успокоился. И даже, поддавшись уверенности моего «соавтора», признал, что в некоторых случаях воображение выгодно дополняло опыт. Однако, как только перед моими глазами не стало симпатичной физиономии Никиты, мною вновь овладели сомнения.

В течение всей недели мне казалось, что он отдалялся от меня, что мы попали в два противоположных течения, что он незаметно плыл к незнакомым землям, в то время, как я, оставаясь верным берегам моего детства, в центре которого были мои родители, брат и сестра, немного отставал. Мне уже не так не терпелось увидеть Никиту; в то же время по ночам меня неотступно преследовала мысль о неизбежном и необходимом физическом испытании.

Я думал об этом этапе, как о дополнительном экзамене за лицейский курс, который нужно «свалить» во что бы то ни стало, чтобы добраться до статуса настоящего, взрослого, хорошо осведомленного мужчины. Конечно, были в ожидании этого события «приобретения» и «утраты». И такие женщины как Лили, как Ольга исполняли роль экзаменаторов и распределяли дипломы. А пока шло время, мои еженедельные тайные разговоры с Никитой и работа над «Сыном сатрапа» казались мне подготовительными упражнениями, каникулярными заданиями, чем-то вроде дополнительных уроков в ожидании «великого дня». Случалось, ночью мне грезились необычные видения. Я видел во сне обнаженных женщин, танцевал, прижавшись телом к телу, с незнакомками, которые дарили мне настоящие, пленительные ласки.

Чтобы не скучать, когда оставался один, я часто представлял себе репродукции картин, которые когда-то видел в старых номерах «Иллюстраций».

Нимф, дарящих свои груди какому-то олимпийскому богу; поднятые зады, забавные пупки, соблазнительные подмышки – я рассматривал все эти прелести в мельчайших деталях. Предпочтение в этом гареме из произведений живописи отдавалось «Рождению Венеры» Боттичелли. Я любил это обнаженное, целомудренное, нежное создание. Она стояла на огромной раковине, одной рукой прикрывала грудь, в то время как другой, стыдливо положенной на промежность, и рекою длинных волос скрывала благословенное место всех мужских вожделенных мечтаний. Однако странная вещь – еще больше, чем эти откровенно обнаженные прелести, мое воображение возбуждали воспоминания о фразах, замеченных во время чтения. Закрыв глаза, я иногда рассказывал какое-нибудь стихотворение Расина, и этого было достаточно для того, чтобы меня воспламенить. Представляя женщину «в простом явлении красоты, только что проснувшуюся», я, казалось, приподнимал простыню и видел тело – томную, влажную, лучезарную плоть. Разве не было это доказательством магической власти слов над сознанием читателя? Разве не должен я был признать эту очевидную истину, чтобы продолжить писать «Сына сатрапа»? Что же касается лучшего средства избавиться от назойливых, сладострастных мыслей, которые меня иногда приятно возбуждали, то оно было простым – достаточно было настойчиво подумать о сестре.