В тот пробный вечер отец и я продали только один пакет копировальной бумаги, две ленты для пишущих машинок и щеточку для чистки клавиш. По возвращении домой я принялся умолять папу оставить дело. Этот презренный труд, к которому я более или менее привык, казался мне недостойным его. Однако он не соглашался. Может быть, хотел доказать, что так же, как и его сын, мог сбыть за бесценок кому угодно и что угодно? На следующий день он отправился на поиск клиентов один. А когда вернулся, в его тетради было только два заказа. Тогда он решил скинуть цену на ленты для пишущих машинок на десять процентов. Однако, заработав не больше, чем накануне, смирился с неудачей. Я понял, что, упрямо бегая по пустякам, он чувствовал еще себя активным, необходимым, уважаемым человеком, а не старой, никому не нужной развалиной. Однако результаты его трудов были столь незначительными, что он не особенно огорчился, узнав, что вслед за «Московской пчелой» «Международный переписчик» закрывал дело, распродавал остатки товара и распускал персонал.

Начав с разочарований и дойдя до разорения, мы оказались однажды не в состоянии оплатить квартиру. Наши друзья по эмиграции были так же, как и он, разорены. После ряда предупреждений, полученных заказными письмами, и прихода адвокатов, владелец стал угрожать нам арестом.

Некоторые русские эмигранты, которые уже через это прошли, посоветовали нам тайком перевезти самые ценные вещи до прихода судебного исполнителя. Но у нас не было «ценных вещей». Наша мебель была печальным старьем, собранным постепенно, по мере необходимости. Впрочем, папа отказывался обманывать судебную полицию. «Я не Воеводов, – говорил он с достоинством. – Я не хочу мошенничать. Мы живем во Франции. Я должен уважать французские законы». И добавил печально: «В России мне достаточно было пообещать выплату долга, чтобы дали отсрочку. Тарасову поверили бы на слово. Здесь мое слово ничего не стоит! Нужно уметь жить со своим временем и по средствам».

Менее покорная, чем он, мама видела в этом новом испытании возмутительную несправедливость судьбы. В ее сознании жестокость французской власти была равноценна жестокости большевиков. Еще немного и она заставила бы папу последовать примеру Воеводовых – бежать в Бельгию. Однако не посмела сознаться ему в этом малодушном искушении и смотрела на него с надеждой и отчаянием, как на капитана, который откажется покинуть свой пароход во время кораблекрушения.

Я же в этом презрении к любому приспособленчеству, любой хитрости видел благородство. В некоторых случаях, думал я, человек чести должен уметь потерять честь, не сожалея. Тем не менее, следуя убедительной просьбе мамы, папа согласился спрятать от притязаний судебного исполнителя семейную икону, которая сопровождала нас во время всего нашего бегства. Она висела вместе с лампадкой – серебряным стаканчиком – прямо под потолком в столовой в «святом углу». Отец сам, став на скамеечку, снял ее, крестясь, чтобы получить прощение за дерзость. Мать завернула святой образ в салфетку. Друзья семьи взяли реликвию к себе на сохранение, пообещав вернуть, как только минует буря.

Я помню, как был потрясен несколько дней спустя, когда к нам вторгся судебный исполнитель, чтобы составить официальные документы. Это был смуглый человечек, сухонький и пронырливый. Стоя посреди столовой, он оценивал взглядом каждый предмет, каждую безделушку и помечал их характеристики в книге записей, которую держал на весу на руке. Все, что привлекало его внимание, он жадно и методично пожирал глазами. И, закончив описание столовой, спросил:

– А спальня где?

– Здесь, – сказал предупредительно отец. – Пожалуйста, проходите за мной…

Он казался мне слишком вежливым с этим хамом, одно присутствие которого у нас было публичным оскорблением. Мама же явно все больше и больше выходила из себя при виде бесцеремонности человека, миссия которого состояла в том, чтобы заставить нас вернуть награбленное, как будто мы скрывали краденое, как будто все здесь было своровано нами у честных граждан.