|
Искусный скульптор, изобразил прелестную богиню в просторной тоге, изобразил столь мастерски, что она казалась живой. Ну, как казалась? Оно в прошлом конечно дело было. С тех пор ведь много лет уж минуло. Камень поблек, дорогая Вестфаллийская краска почти везде сошла, а на новую денег не было в селе — господарь, по праву своему, конечно же, священному, всё ведь забирал. Однако от повинности, за вопиющее свинство селян, так и не сумевших изыскать средств на новую краску, конечно же, никто избавлен не был. В этом году, повинность та лежала на доме Громыки Хромого, а он, негодяй холопский, так и не смог средств найти. И повинен он был страшно — ведь мог же окаянный поголодать в этом году, продать остатки урожая куда-нибудь и купить какой-нибудь краски. Так нет же — всё сам сожрал, повинность свою заметить не пожелал вовсе, голоду напугался негодяй. Так что теперь дочка его, украшенье всего села, самая прекрасная дева в округе, сполна платила за повинность, не выполненную Громыкой и семьёй его непослушной. Вон они, стоят возле Лиштаи и смотрят — а то ж как иначе? Должно им смотреть на повинность, что б в другой раз исполнили всё. Громыка в крови весь стоит — посмел он слово господарю сказать, да слово не покорное, супротив справедливой воли рыцарственного правителя, светлейшего и мудрейшего владетельного господаря селенья этого.
Негодяй, посмел возразить — мало того! Он ещё и пожаловался. Мол, Нори, сынок его младший, с голоду умер, в годе этом. Мол, не мог он краску купить — забрали ж зерно всё у него, и скотины не осталось, апосля того, как воины господаря откушать изволили в месяце прошлом, да в селе этом. Редкостный всё-таки мерзавец этот Громыка. Мало того, что своей повинности не признаёт гад, так ещё и самих воинов господаревых в том и обвиняет! Тварь скотская. Из-за него теперь повинность на всю деревню наложили — вон, тащут из домов-то зерно последнее. Голодать теперячи всем придётся. — Ааа!!! — Завизжала Лиштаи. Это она от боли — воин господарев, по спине её кулаком в латной перчатке огрел. И правильно. А то ишь! Вертит задом, извивается вся на столе, да ещё и оскорбляет слух господаря своими рыданиями, да дёрганьями. Загнули на постамент милостивой Привы, юбку на спину кинули, так молча и стой, так нет же! Елозит задом своим, плачет вся, тьфу. Теперь вот повинность из-за неё на всю деревню. Вздыхает народ, горюет — всем теперь голодать-то придётся. А всё из-за Громыки и дочки его глупой. И чего надо было? Молчала б, подумаешь, девственница, подумаешь больно, подумаешь, это уже пятнадцатый воин к заду её пристроился — но так тож воины самого господаря! Молчать потребно ей было, а не рот свой разевать. Господарь ходит перед постаментом милостивой Привы и всё-то им подробно разъясняет, что б понимали они как виноваты пред ним, какие они грубые и мерзкие скоты, ведь на то и рождены они, что б волю рыцарственных правителей сполнять исправно. Кивают люди, виноватость свою на лицах корчат — а то ж не будут корчить, самих их вот так, на постамент, да и то, ежели Прива над ними смилостивится. А то вот в прошлом годе, захотелось воину господареву дочку Рийдона попробовать, в женском, значится деле, так возмутился негодник этот богомерзкий, Приву разгневал упрямством своим. Посмел он, значится, напомнить воину господареву, что дочке его всего десять годов без малого. А то воин господарев сам не заметил! Разгневал он Приву, и ушла она, Барговых духов пустила и что же? Только хужее и стало. Мало что дочку Ридонову всю ночь, да цельный отряд господарев, так ещё и самого Ридона на кол посадили, да снимать с кола запретили, сами в замок уехали. Ридон кричал и бился цельных три дня, пока не умер. Дочка его вторая, первая-то ещё месяц ходить не могла, да потом и умерла отчего-то. Так вот дочка его вторая, Барговой скверной так проклята была, что Ридона с кола-то снять пыталась — во как Зло в ней поселилось-то глубоко. |
