— Это у них на лбу написано — «Виктория». Победа…

— Ты тоже заметила?

— Заметила… А мне все так надоело. Хочу быть просто бабой. Мне не нравится слово «женщина», какой-то физиологичностью отдает, биологический вид… А «баба» — звучит как звание.

Через несколько минут машина была откопана, Ромул села за руль, Татьяна уперлась в заднюю дверь.

— Ну, бабоньки, взяли!

Дальше они ехали с великой осторожностью, проверяя вброд каждую глубокую лужу.

А между тем над землей стремительно светало и путешественниц начало клонить в сон. Они уже подумывали, что неплохо бы загнать куда-нибудь машину подальше от глаз и лечь, раскинув сиденья, однако обоих смущали грязные, до колен, ноги, руки, забрызганные жижей халаты. На их счастье, дорога вывела к броду через небольшую, каменистую речку. Ромул остановила машину среди бурного потока, и они стали мыться, раздевшись догола. Было зябко от предутренней прохлады и не очень теплой воды, но этот озноб только бодрил, вливал жизнелюбие и веселость.

Вытереться после купания оказалось нечем, и они надели платья на мокрое тело, забрались в кабину, обнялись и стали греться друг от друга, стуча зубами.

И так незаметно уснули под журчание светлой воды и под плеск форели…

Татьяна проснулась от того, что прямо в глаза било солнце. Она села, опустила козырек у лобового стекла и неожиданно заметила, как с берега скатился камень, за ним другой, поменьше: такое ощущение, будто кто-то крался по береговой осыпи.

Она толкнула Ромула, — Камни катятся… Что это, как ты думаешь?

Ромул пощурилась, глянула на часы, сладко потянулась.

— Половина пятого… Разве нормальная баба может думать в такой час?

Взгляд Татьяны упал в зеркало заднего обзора — хотела посмотреться сама, но увидела, что за машиной, на берегу, стоят трое мужчин. Стоят нахохлившиеся, небритые, заспанные, за плечами тощие рюкзачки, в руках немецкие автоматы…

А четвертый осторожно подкрадывается с боку, держа оружие наготове…

Повязали его крепко, профессионально, однако очень уж по-русски суровой, твердой веревкой перекрутили руки, ею же забили рот, чуть не разорвав до ушей, а на глаза и голову чалмой накрутили что-то грязное и вонючее, скорее всего, портянку. Делали все тут же, в окопе, молча, с пыхтением и старательностью.

Перед тем как вытащить из окопа, кто-то упер ствол в живот, сказал полушепотом:

— Не вздумай дергаться, паскуда! Пришибем сразу, понял?

— Он по-русски-то понимает? — усомнился стоящий за спиной.

— Ничего, поймет! Пошли!

У Поспелова отлегло от сердца: нападавшие оказались своими, хотя когда вязали, он уловил специфический запах обуви «драконов». Он решил, что это партизаны — банда мародеров, о которой упоминал милиционер Солодянкин. Влип, конечно, по глупости, но хорошо еще, что попал к этим, а вынут веревку изо рта — можно будет договориться: есть общие цели. Его самого приняли за «дракона», потому и напали с такой жестокостью: ловил «языка», и сам стал «языком»…

Вели его на веревке, набросив петлю на шею — не рванешься и не отстанешь, сразу перехватывает дыхание. Ребята попались умелые, ничего не скажешь. И шли быстро, почти бегом, возможно, сами чего-то опасались. По разговорам их было трое и сидели они где-то в засаде, ждали «драконов», знали, что на этом участке линии обороны у них логово. Поспелова, скорее всего, они заметили давно, когда только поднялся на гребень склона, ловили только момент, чтобы навалиться и связать.

Дорогой не разговаривали и лишь изредка один и тот же голос отдавал короткие, военные команды:

— Бегом марш!

Или:

— Стоять, не двигаться.