|
Нет, наш викарий придерживался традиций — «Сборника гимнов старых и новых» и «Молебнов в трактовке короля Якова». И вот теперь все его усилия были сметены наплывом Братцев и Сестриц во Христе, которые начали с того, что окончательно отвратили от религии полковника Фортпатрика — а ведь наш бедный викарий добился- таки того, что полковник хотя бы минут на десять забегал в церковь. Теперь же полковник с легким сердцем совсем отвратился от веры, и многие даже слышали, как он однажды орал пытавшейся облобызать его сестре Агнессе: «А ну, отпусти меня, грязный мерзавец». Полковник принял ее за существо противоположного пола — впрочем, никто б не поставил ему эту ошибку в упрек: Сестра Агнесса действительно мало походила на женщину. А когда во время службы четверо из наиболее возвышенно настроенных Братьев каждый раз, как викарий имел неосторожность упоминать Иисуса Христа или Святой Дух, принимались вскакивать и реветь «Аллилуйя», церковь покинул и мистер Биркеншоу. В следующее воскресенье дела пошли еще хуже. Полковник Фортпатрик объявил викарию, что намеревается бойкотировать службу, пока ему не будет дана гарантия, что его молитвам не станет мешать «банда педиков, оскверняющих Божий дом», на что викарий ответствовал: он-де не может препятствовать желающим приходить в церковь. На что полковник, в свою очередь, заявил, что уже сделал это за викария от своего и миссис Фортпатрик имени. А мистер Биркеншоу пришел на утреннюю службу с дубинкой и сообщил брату Виктору, что если тот еще хоть раз возвысит голос, то почувствует дубинку на своей башке: «Еще раз заорешь «Аллилуйя!», и можешь потом вопить «Аминь!», понял, черная твоя харя?», что было, в общем-то, бестактно, ибо брат Виктор не только белый, но, как поговаривали, прибыл к нам из Алабамы. Короче, как вы понимаете, атмосферу в церкви теперь нельзя было назвать располагающей, и через месяц после появления у нас Братьев и Сестер конгрегация уменьшилась до девяти человек. К тому же Братья и Сестры категорически отказывались принимать во внимание увещевания викария в том, что наши прихожане не привыкли-де к чересчур эмоциональному проявлению религиозного духа.
Да и сам дом, переименованный в «Центр гипергностики», имел все основания для печали. Б. и С. (не смею продолжить эти сокращения так, как мне хотелось бы) взяли на себя миссию перекроить старый сад и выдернули с корнями тисовый лабиринт, посаженный еще в год Трафальгарской битвы. Старый Саттер, садовник, отказался в этом участвовать, вследствие чего был уволен, а сад, открытый с 1938 года велением старой миссис Долри по воскресеньям для публичного посещения, был закрыт, «поскольку Святой день предназначен для молений, а не для прогулок». Объявление об этом, опубликованное в «Бэрриер эдвертайзер», отнюдь не сделало запрет более приятным для местных жителей. «Общество садоводов» посвятило сему факту специальное собрание и послало «единодушный протест» на имя нашего местного члена парламента Фреда Картлиджа, а если протест не сработает — а протесты на имя Фреда еще никогда не срабатывали,— намеревалось отправить его в адрес Совета по воспитанию молодежи. Потому что, в конце концов, ситуация осложнилась именно из-за наркоманов. Должен признать, что все эти проблемы были мне особенно неприятны, потому что люди совершенно безосновательно винили в том, что в Пэррок-хаузе появились наркоманы, именно меня. Я готов признать, что без моего вмешательства подобная мысль Б. и С. никогда бы не пришла, но как мне было угадать, что их кривые мозги воспримут мои слова столь буквально? Потому что во время спора между сестрой Армитидж и архидьяконом Ламли, который прибыл на ежегодное собрание Общества по распространению знаний о христианстве, я всего лишь указал, что спасение трудом гораздо важнее пятидесятницы и что все мы чувствовали бы себя куда лучше, если бы гипергностики демонстрировали свой гуманизм посредством помощи бедным и обездоленным. |
