Лошадь встала на повороте и — ни с места Не хочет, сворачивать с большака на проселочную дорогу. Пришлось несколько раз стегнуть ее. Устало фыркнув, она нехотя ступила в глубокий снег и побрела по нему. В лесу трудно сбиться с дороги: она идет просекой. Но когда выехали в поле и до цели оставалось всего пять километров, лошадь опять остановилась. Надо было вылезать из кошевы, утопая в снегу, отыскивать потерянную дорогу. Буран заметно стихал. Снегопад прекратился. Перед глазами расстилалась всхолмленная, ослепительно белая равнина. Ветер соскребал с белых барханов снег и, подкидывая его вверх, завивал в штопор. Никаких следов, ни одной вешки не смог разглядеть Степан. Оставалось надеяться только на лошадь. Он погладил ее по спине, похлопал по заиндевелому боку. Заглядывая в выпуклый влажный лошадиный глаз, ласково сказал:

— Выручай, Каурко. Выручай, друг. Тут недалеко. Всего пять километров. Тяни.

Каурко постоял, попрял ушами и медленно тронулся вперед. Брел по колено в снегу, а иногда проваливался в сугробы по самое брюхо. Тогда Степан спешил на помощь коню. Тянул его за узду, подбадривал. Подталкивал плечом увязшие в сугробе сани.

За каких-нибудь полчаса лошадь и человек вконец вымотались. Степан начерпал полные валенки снегу и еле стоял на ногах. А когда наконец вдали показалась деревня и лошадь, призывно заржав, из последних сил рванула сани, он упал в кошеву, накрылся тулупом и впал в какую-то болезненную полудрему-полубред.

Лошадь подвезла его к правленческому крыльцу и остановилась, понуро свесив голову. Степан скинул с головы тулуп. Царапая негнущимися руками сено, принялся вылезать из ставшей вдруг непомерно глубокой кошевы.

На крыльцо вышла Ускова, следом выкатился древний дед без шапки с сивыми волосами, стриженными под кружок.

— Помоги-ка человеку, — попросила его Настасья Федоровна.

Старик проворно подскочил к саням. Не по возрасту сильными руками подхватил парня, помог ему встать. Поддерживая, провел в контору.

Вместо слов приветствия приезжий что-то промычал и плюхнулся на лавку. Его начала бить мелкая дрожь. Он силился унять ее — стискивал зубы, напрягал мышцы тела — не помогало.

— Перемерз парень. — Настасья Федоровна сочувственно поглядела на Степана. Сняла с него шапку и рукавицы, расстегнула ватник.

— Я к вам уп-пол-н-ном-мочен-ным, — лязгая зубами, с трудом выговорил он.

— Об этом завтра, — строго приказала она и повернулась к старику. — Забирай его к себе, Силантьевич. Как хочешь, но парня вылечи. Понял? Чтобы утром был как огурчик.

— Это мы могем, — самодовольно проговорил старик.

Силантьевич жил в маленькой избенке вдвоем со старухой. Они раздели Степана. Уложили его на лавку, укрыли полушубками.

— Топи, старая, печь, — приказал старик и исчез.

Вернулся он не скоро. Прошел в передний угол, вынул из-за пазухи темную бутылку, вытащил громадную пробку из горлышка, смачно понюхал, удовлетворенно крякнул.

— Теперича, паря, ты оживешь.

Налил в железную кружку вонючей жидкости, кинул туда три сушеных стручка перца и сунул это зелье в горящую печь.

А Степана кидало то в жар, то в холод. Минутами на него наваливалось беспамятство: то ли он засыпал, то ли терял сознание.

Но вот старик поднял его за плечи. Поднес к губам теплую кружку с красной жидкостью. Ласково сказал:

— Пей, паря. И на печь. К утру как рукой сымет.

С первого же глотка Степан почувствовал, как тело его заполыхало нестерпимым жаром, будто в вены влили расплавленный металл. В голове умопомрачительный звон, гуд и… ни одной мысли. Потом все окружающее вдруг ожило и пошло валиться.