Он тоже посмотрел на меня, явно в растерянности, и ничего не ответил. Потом задумчиво покачал головой, собрался что‑то сказать, но промолчал, нахмурился и закусил губу.

— Видишь ли, Вив, — собрался он наконец, — я и сам не знаю, почему. — Он опять покачал головой. — Нет, я вру! — воскликнул он. — Я — лжец. И трус. Вот почему я напустил «Таймз» на тебя. Я не хочу говорить с ними.

— Но теперь ты — глава семьи. Не я, — запротестовала я.

— А ты — журналистка. Уважаемая журналистка. Ты лучше меня знаешь, как обращаться с этой жуткой прессой.

— С ними могла бы поговорить Люциана. Все‑таки она — дочь Себастьяна.

— А ты — бывшая жена, — выпалил он.

— О, Джек, прошу тебя.

— Ладно, ладно. Дело в том, что она находится в ужасном состоянии весь день, с тех пор, как мы приехали сюда. Она и со мной‑то едва может говорить, не то что с этими из «Нью‑Йорк Таймз». Ты же знаешь, какая она хилая. Каждый пустяк выбивает ее из колеи.

— Конечно. Я ведь и не думала, что она приедет ко мне ужинать, хотя она и согласилась. Я знала, что не приедет. — повторяю я.

Уже в детстве — ведь мы росли вместе — Люциана вечно куда‑то исчезала, упиралась, жаловалась на усталость, даже на плохое самочувствие, если ей не хотелось что‑либо делать или она сталкивалась с какими‑нибудь трудностями. Но никогда она не была хилой. Я знаю это наверняка. Она сильная. И упрямая. Люциана не слишком демонстрировала эти свои качества. Куда легче и быстрее она добивалась своего притворством; лгать она умела прекрасно — она мастерски плела небылицы. Ее отец как‑то сказал мне, что Люциана — самая искусная лгунья из всех, известных ему.

— Как насчет выпить? — спросил Джек, вклиниваясь в мои размышления о его единокровной сестре.

— Да, конечно! — вскочила я. — Какая же я невоспитанная! Что ты будешь пить? Скотч, как обычно? Или стакан вина?

— Пожалуй, Вивьен, все‑таки виски.

Я подошла к столу у двери, старинному, в грегорианском стиле, на котором стояли бутылки и ведерко со льдом, налила ему виски, себе, в виде исключения, водку и принесла все это к камину. Подав ему стакан, я снова села.

Он пробормотал «спасибо», отхлебнул янтарного цвета напиток и так и остался стоять, размышляя и сжимая стакан в ладонях.

— Ужасный был день, — сказала я. — Давно не припомню такого. Я никак не привыкну к мысли, что Себастьяна нет. Мне все время кажется, что сейчас он войдет.

Джек ничего не ответил, и отхлебывал виски, покачиваясь на каблуках.

Я наблюдала за ним, глядя поверх своего стакана, и думала о том, что он совершенно бесчувственный и лишенный сострадания человек. Во мне разгорался гнев. Он — он так холоден, холоден, как айсберг! В этот момент я ненавидела его, как иногда могла ненавидеть только в детстве. Его отца нашли сегодня мертвым. Умершим при странных обстоятельствах. А он держится так, будто ничего не случилось. И конечно, нет и намека на то, что у него горе. Меня поразила противоестественность этого, пусть даже между отцом и сыном никогда не было особой близости. Я же, погруженная в печаль, весь день пребывала в отчаянии, с трудом сдерживала слезы. Я оплакивала Себастьяна и еще долго буду его оплакивать.

Неожиданно Джек сказал:

— Труп увезли.

Я вздрогнула, услышав это:

— Ты хочешь сказать, что полиция забрала тело?

— Угу, — коротко ответил он.

— В Фармингтон? Для вскрытия?

— Точно.