АРГЕНТИНА

Мы столкнулись с ней лбами в маршрутке на Садовой, я сказал:

– Еб вашу мать.

Она засмеялась.

– Здравствуй.

– А, это ты…

Вышли у Финляндского вокзала, до электрички еще полчаса, я купил банку «Гринолса», она попросила себе такую же. Высосала джин – тоник залпом, как лимонад.

– Что это такое?

– Понравилось? Девять градусов, – говорю, – как в шампанском.

– С ума сошел, я сейчас упаду.

– Тогда еще куплю…

Едва не опоздали на поезд, сели друг напротив друга, вагон почти пустой. Электричка набирала скорость, мчалась по насыпи, внизу под ногами проплывали улицы с трамваями, перекрестки, заводы, через забор видно, как у столовой сидят рабочие на скамеечке и курят. Детская площадка, мячик на крыше сарая, мамаши с колясками, снова заводы из красного кирпича, трубы дымят. Через распахнутые форточки сквозняк, запах надвигающейся осени.

На Пискаревке ворвалась толпа, стало шумно и тесно, заиграла гармошка…

– Бернгардовка, следующая – Всеволожская.

От станции пошли пешком. Она была сегодня в гостях у лучшей подруги, подруга не пригласила на свадьбу, сказала, приходи на второй день, у нас стульев мало.

– А недавно, нашла котенка пьяного, под машиной, от него так водкой разило, напоил кто-то, бывают же негодяи. Котенок протрезвел и стал гавкать громко так, тяв – тяв. Бабушка его соседям отдала.

Она все говорила и говорила, а мне нравилось слушать. Сегодня мы уже не расстанемся. Я потерял счет баночкам, уже давно стемнело, мы ушли на самый дальний берег города, на мою любимую скамейку. Она еще, что-то вспомнила, я перебил:

– Пошли ко мне.

– Да, нет…

– Тогда к тебе.

…Мы быстро уснули, я особо и не старался, какие-то слабые трепыхания ранним утром. Лишь потом, когда ничего не оставалось, как только бежать, я проклинал себя за упущенные секунды и за то, что мои руки совсем не помнят ее тела.

Разбудил детский мат и крики учителей у нее за окном школа со стадионом. Хотелось в туалет, голова трещала от вчерашнего джина, я сел на кровати. Она не спала, еле слышно бубнил телевизор.

– Гоу, энд донт эфрайд ноубади.

– Чо?

– Иди, и никого не бойся.

– Понял. Я подумал…

– Иди. Бабушка ушла на работу, а я пока оденусь.

Она свободно болтала на английском, изучала немецкий, я видел стопку учебников и пособий рядом с компьютером. И еще на полу кучу журналов с нашей родной типографии…

Я нашел ее под сосной в парке. Было воскресение, середина августа, утро. Накануне Всеволожск праздновал свой юбилей, гремел салют, грандиозный концерт на стадионе – пели Мадона, Бритни Шпирс, «Любе» и Таня Родимова. Были горки с батутами, карусели, шведский стол за деньги, и украинское пиво название не помню.

Утром мертвая тишина. Старухи шарили по кустам, шмонали тела уставших за ночь, я нашел около ста рублей бумажных денег и беспонтовый телефон, вдруг слышу, кто-то плачет.

Она сидела спиной к дереву, лбом в коленки, я встряхнул ее на ноги.

– Эй, ты чего?

Молчит. Улыбнулась, перестала хныкать, лицо круглое, глаза огромные, как у девочек в японских комиксах. И она поплелась следом, я поднял пустую банку, бросил в нее.

– Кыш! Давай домой, мне на работу.

Не хочет. Дошли до типографии, я постучался в будку охранника на дальних воротах.

– О, привет.

– Привет. Вот пусть у тебя посидит, я скоро освобожусь.

– Трезвая?

– Не знаю.