|
К машине нельзя уже было подойти, в ней рвались патроны и гранаты, опасно вспыхивали и разлетались по сторонам сигнальные ракеты. - Прямое попадание в кузов,- объявили Коляше. Толковач, пробегая мимо с ведром воды, оскалил щетки не видавшие коричневые зубы: - Будет тебе, будет штрафная! Да-авно она тебя ждет - дожидается... Коляшу Хахалина позвали к телефону, и сам командир дивизиона громко приказал: - Провод в кулак и по линии сюда, на передовую,- тут ты у меня узнаешь, где раки зимуют! Тут ты научишься казенное имущество беречь! "На передовую, так на передовую - эка застращал! Понос бы только остановился, перед броском неудобно - боец такой героической армии и обделался!" Чувство пусть и мрачного юмора еще не покинуло Коляшу Хахалина, и, стало быть, он еще живой, и дух в нем пусть не крепок, но устойчив пока. И пока он шел на наблюдательный пункт, на передовую, дал себе клятву железную: никогда-никогда, ни в какую машину не сядет кроме, как пассажиром. Было все: и топали на него, и расстрелом стращали, и штрафную обещали - Коляшу Хахалина ничего не трогало, не пугало. Он отрешенно молчал и смотрел в землю, потому что, если он поднимал голову и начинал глядеть в небо,- воспитующими его, отцами-командирами, это воспринималось как вызов, как чуть ли не высокомерие. Как и большинство начальников, выросших уже при советской власти, командиры сии прошли через унижение детства в детсадах, в отрядах, в школе, ну и, само собой разумеется, главное, вековечное унижение в армии. Поэтому, получив власть, сами могли только унижать подчиненных, унижаться перед вышестоящими начальниками, и глядящий в землю, ссутуленный, как бы уж вовсе сломленный человек был для них приемлемей того, кто смел глядеть вверх,- не задирай рыло, коли быть тебе внизу судьбой определено. Израсходовав пыл огневого заряда, командир дивизиона спросил: - Чего вот мне с тобой теперь делать? - Воля ваша. Что хотите, то и делайте,- ответил впопад Коляша. - Воля ваша, воля ваша,- затруднился командир, имеющий еще силы на перевоспитание разгильдяя, который всем надоел, себя, машину и людей извел. Если бы он сказал то, чего ожидал командир дивизиона: "Немец стрелял, не я", "у снаряда глаз нету" или совсем коротко: "Война!" - капитан еще побушевал бы в сладость и утеху души своей. А тут вот: "Воля ваша",- и вид такой - хоть к чему человека приговаривай - со всем согласится. - Каблукова ко мне! - приказал капитан. После переезда с Орловщины на Украину, где-то в направлении на Ахтырку или на Богодухов, уработавшиеся, на солнце испекшиеся бойцы взвода управления к вечеру истомленно расселись, разлеглись посреди нескошенного поля, потому как днем от жары ничего не ели, только пили воду и копали, копали и пили. И вот хоть малая, но все же блаженная прохлада, вечер, покой, "кукурузники" в небе лопочут, светленько пулеметными очередями посикивают, по две бомбы-пятидесятки на окопы врага шмаляют. |
