Теперь парень не сомневался в том, что его не возьмут.

— Не женат. А из родителей — мать только. Отец погиб. В Парюжском районе… Может, вы знаете, там они похоронены в сквере, у исполкома. — Голос его зазвучал тихо и выражение лица изменилось.

«Нет, он ничего», — подумал Ратанов.

— Он был начальником райотдела. Лоев.

— Ты — сын Ивана Егоровича? — удивленно поднялся Егоров. — Как тебя зовут?

— Валерий.

— Правильно. Валерка.

Появился Гуреев, нетерпеливо затоптался у дверей.

— Хорошо, Валерий, — кивнул Ратанов, — мы еще посоветуемся, но, по всей вероятности, будем работать вместе.

Парень густо покраснел.

— Я беседую с соседями Джалилова, Игорь Владимирович, — сказал Гуреев. — Вы не хотите с ними еще поговорить?

— Пусть заходят.

А день все тянулся и тянулся, нескончаемо долгий, нерадостный, беспросветный. И казалось, прошло не менее ста таких же длинных серых дней, пока наконец Карамышев, Альгин, Шальнов и Сабо не выехали на «победе» к монастырю. На второй машине за ними уехали еще несколько человек, в том числе Джалилов с оперативниками.

Ратанов и все, кто еще остался в его отделении, ждали их возвращения в кабинете Ратанова. Разговаривать не хотелось. Ратанов включил радио, слушали последние известия… На юге страны снимали урожай. В Сибири заканчивали перемычку великой реки. Тяжеловес Леонид Жаботинский установил новый рекорд по сумме многоборья.

Около двенадцати часов в коридоре раздался топот ног. Гуреев выключил радио. Не менее десяти человек быстро шли по коридору к кабинету Ратанова. В кабинете все встали, даже те, кто успел задремать. Открылась дверь.

— Ну? — вырвалось у Ратанова, но он уже видел унылое, сразу обвисшее лицо Веретенникова.

И тут Ратанов почувствовал, словно что-то оборвалось в слаженной большой машине, не останавливавшейся ни на минуту все эти дни: словно лопнул какой-то привод, приводивший в движение механизмы.

Все еще что-то говорили, двигались, садились и вставали. Звонил подполковник Макеев. Барков отвез Джалилова на машине домой. Прощались оперативники.

Андрея уже ничто не могло оживить.

Это понимал каждый.

Это был конец.

Потом они остались впятером: Альгин, Веретенников, Шальнов, Карамышев и Ратанов.

— Жаль, что мне на сессию уезжать, — сказал Шальнов, — я бы все-таки занялся Джалиловым.

— Обвел он нас вокруг пальца, а теперь смеется над нами, — поддержал Шальнова Веретенников.

— Что это за несерьезные разговоры, — вспыхнул вдруг Альгин, на скулах у него заиграли желваки. Он встал с дивана, пригладил на груди китель и каким-то официальным, даже торжественным шагом, ничего больше не сказав, вышел из комнаты. Вскоре ушли Веретенников и Шальнов.

Ратанов и Карамышев слышали, как Шальнов бормотал в коридоре «Когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел». Этот отрывок на экзаменах спрашивали наизусть.

— Пойдем ко мне ночевать, — сказал Карамышев, — мои на даче живут…

— Не могу. Может, ночью понадоблюсь.

Перед самым его уходом позвонил Альгин.

— Один?

— Один.

— Не могу я терпеть нытья, боязни смотреть в глаза фактам.