Эмиль Вилар сидел на садовой скамье возле дома с куполом. Он поднял взгляд и увидел рядом рослого внука патриарха – не то Мелбурна Хедли Карпентера, не то Теодора Третьего, не то кого-то еще.

– Дедушка просит вас в дом, Эмиль Вилар. Хочет поговорить с вами наедине.

– Иду, – ответил Вилар. Он поднялся и последовал за рослым юношей вверх по лестнице в богато отделанную комнату, где сидел старейшина клана Карпентеров.

– Входите, прошу вас, – любезно сказал старик.

Сев на предложенное место, Вилар напряженно ждал, когда старик заговорит. Вблизи было видно, что хозяину очень много лет, но для своих ста пятидесяти он прекрасно сохранился.

– Вы назвали себя поэтом, – сказал Карпентер, сделав ударение на последнем слове. – Будьте добры, прочтите эти стихи и честно выскажите свое мнение.

Вилар взял протянутый лист бумаги, как брал множество других графоманских сочинений еще на Земле, и очень внимательно прочел стихотворение. Это была вилланелла, написанная гладко, если не считать ритмического сбоя в третьей строке четверостишия. Кроме того, стихотворение было пустым и совершенно лишенным поэтичности; на сей раз Вилар решил быть в своей критике беспощадным.

– Вирши недурны, – снисходительно сказал он. – Аккуратно сработаны, но только в предпоследней строке есть огрех. – И, указав на ошибку, добавил:

– Что до остального, то стихотворение лишено смысла. Оно даже не смехотворно; пустота его вопиюща. Я ясно выразил свою мысль?

– Вполне, – сдавленным голосом ответил Карпентер. – Это мое стихотворение.

– Вы хотели откровенности, – напомнил Вилар.

– Да, и кажется, получил. Что скажете о картинах на стенах?

Картины были абстрактные, тщательно выписанные.

– Видите ли, я не художник, – запинаясь, сказал Вилар. – Но, на мой взгляд, они превосходны, по крайней мере – вполне хороши.

– Тоже мои, – сказал Карпентер.

Вилар захлопал глазами от удивления.

– Вы очень разносторонний человек, мистер Карпентер. Музыкант, композитор, поэт, художник – вы владеете всеми видами искусства.

– Э… да, – ответил Карпентер с легким раздражением. – Здесь это вовсе не является чем-то необычным. Наоборот, обыденным. Мы гордимся своими художественными дарованиями. Мы все поэты, мистер Вилар. Все художники, все музыканты, все композиторы.

– А я ограничен всего лишь одной способностью, не так ли? Я всего-навсего поэт.

Вилара впервые в жизни охватило чувство собственной ущербности.

Собственное несовершенство он сознавал и прежде – в сравнении с Мильтоном или Эсхиллом, Йетсом или Шекспиром, когда тщился превзойти их. Но между несовершенством и ущербностью есть некоторая разница. Сейчас он ощущал свою несостоятельность не как поэт, а как личность. Для такого самолюбивого человека, как Вилар, это было мучительно.

Он поднял взгляд на старика Карпентера.

– С вашего позволения, я уйду, – сказал он, голос его был странно грубым и раздраженным.

Придя к себе в домик, Вилар с горечью взглянул на лист бумаги и прочел свои строки:

На этом стихи обрывались. Они были только что сложены – вернее, так ему казалось поначалу. А пять минут спустя он вспомнил: это строки стихотворения, которое было написано в юности и заслуженно предано огню.

Где его техника, его хваленое чувство гласных, его замысловатые ритмы и тонкие словесные противопоставления? Он печально взглянул на невнятицу, продиктованную отупевшим от страха мозгом, и с презрением смахнул лист на пол.

Неужели я утратил свой талант?

Леденящий вопрос, от него съежилась душа, но за ним тут же последовал другой, еще более убийственный: А был ли у меня талант?

Однако на этот вопрос ответить было легко.