— Тебе же работать надо.

— Работа не волк. И ты мне не мешаешь. Оставайся, можешь спать в спальнике, я все равно за компом буду. Ты же не хочешь уходить, я вижу.

— Не хочу.

— Ну и не уходи. Тебя же не гонит никто. Есть хочешь?

Это уже был совершеннейший бред. Но ведь раз в жизни — раз в жизни можно и бред.

— Если есть хочешь, надо сходить за жратвой. Можно в магазин, можно в «Мак». Ты что пьешь?

— Все пью.

— Ну, можем взять что-нибудь, если хочешь.

— А ты хочешь?

— Мне все равно. Бывает завод — хочу напиться, хочу накуриться… А сейчас можно по всякому.

— Тогда пойдем в магазин.

— Пойдем.

Он надевает куртку, я поднимаюсь — в дверях мы сталкиваемся, он берет меня за голову, поворачивает к себе и целует — сильно и быстро. Потом мы отрываемся друг от друга и идем рядом — совсем немного, до конца коридора. Там мы оседаем на пол и начинается неизбежный обряд расстегивания крючков и пуговиц. Мы почти не целуемся, мы часто дышим, мы торопимся добраться до тела. Добравшись, мы сталкиваемся — каждый сантиметр нашей поверхности стремится соединиться с другим сантиметром.

Мы складываемся с костяным стуком, как две доски — каждый раз, когда освобождается грудь, рука, нога. Складываемся — и вновь отталкиваемся. И вот, когда мы уже полураздеты, когда пальто, куртка, сапоги, брюки, ботинки, все это уже валяется рядом, и в спину мне впивается какой-то предмет, лежащий на полу — мы начинаем движение друг к другу. Это движение длится вечно, действительно вечно, все так, как пишут, как рассказывают — времени нет. Времени не существует, пространства не существует — но когда все заканчивается, осознаешь, что все было очень быстро, что мы лежим на полу в коридоре и что-то по-прежнему впивается в спину. Я дергаю плечом — к стене откатывается шариковая ручка. Сергей был прав. На полу — лучше. Лучше всего.

— Вставай.

Он помогает мне встать, я собираю с пола остатки своих вещей, стараясь не встречаться с ним взглядом, пытаюсь одеться. Он снова тем же движением перехватывает меня, запускает руку в волосы, запрокидывает мне голову и целует. Но целует уже как-то по-другому — не так жестко, не резко.

— Пойдем за едой.

— Пойдем. Я только умоюсь.

Я умываюсь над той самой раковиной, за дверью — и мы идем в «Макдоналдс».

«Макдоналдс» уже закрыт — полночь наступила, карета превратилась в тыкву — сбоку только окошечко, куда по идее надо подъезжать на автомобиле и куда по ночам стоит очередь. Очередь — классическая ночная, она выглядит как постоянная величина как будто ее специально подбирали.

Пьяный мужик, три задержавшихся на работе офис-менеджера, бомжиха на высоких каблуках, тщательно раскладывающая на бортике перед кассой свои деньги и что-то оживленно кассиру рассказывающая, две бритые девочки в длинных пальто, смеющиеся и пьющие из горла из маленькой стальной фляжки, парень, берущий восемь чизбургеров и три картошки и уходящий со всем этим к обочине, туда, где стоят два черных автомобиля и женщины стайкой — это проститутки, когда мы шли через улицу, они выстраивались в ряд и подъехавшая машина освещала их фарами — выбор товара.

Ночная жизнь, которую я никогда не видела. Прямо перед нами — двое парней, коротко стриженных и в черных кожаных куртках — один чуть постарше и выглядит, несмотря на молодость, уже мужиком, другой совсем мальчик. Они разговаривают.

— У моей подруги тут задержка была. Двенадцать дней.

— У твоей именно? Постоянной?

— Ага, у моей. Я так пересрал! Главное, он был, в кармане.