— Ну, держишь?

— Давай.

Я нажал на педали и чуть пригнулся к рулю. Машина задрожала, телом я почувствовал эту дрожь и закрутил еще быстрее.

Сейчас! Сейчас! — торжествующе подумал я, и, отпустив сцепление, стал помогать мотору педалями.

Мотор сначала звонко чихнул, потом раздалось «тук-тук».

— Газуй! — крикнул Кирка, и я крутанул рукоятку газа, но послышалось чавканье, а потом какой-то жалобный всхлип. Крутить педали стало очень трудно, и я перестал. Когда я слез с вело-мото, ноги были ватными.

Весь вечер мы сменяли друг друга в седле, но мотор так и не завелся. Только вся кухня провоняла бензином, потому что он стал вытекать из карбюратора.

Я вернулся домой поздно, и когда разделся и лег, то мне все казалось, что ноющие от усталости ноги крутят и крутят тугие неподатливые педали.

Мы еще несколько раз пытались завести мотор, но бесполезно, и немножко загрустили от этого, хотя и надеялись, что рано или поздно двигатель должен заработать, потому что, судя по книгам, которые мы прочли, все детали у него были на месте. Конечно, тогда мы ничего не понимали в моторах, ни в мотоциклетных, ни в автомобильных, — даже не знали, как проверить, есть ли на электродах свечи зажигания искры, но было у нас какое-то чувство, что наш вело-мото в полном порядке и должен работать исправно. Нам очень хотелось этого. Но ничего не получалось, в цилиндре беспомощно всхлипывало, карбюратор становился влажным от перелившегося бензина, а двигатель не хотел заводиться. Только потом я понял, что техника не любит неумелых полузнаек, она подчиняется лишь сведущим. Но в то время мы с Киркой меньше всего понимали глубину своего невежества. Казалось, что мы все знаем и умеем. И когда двигатель нашего вело-мото упорно не хотел заводиться, мы загрустили. А тут, как на зло, чуть ли не каждый день на улице попадался Вовка Земсков и со своей кривой усмешечкой спрашивал ехидно:

— Эй, делаши, когда драндулет на помойку выбрасывать будете?

Вовка уже не носил свою худую шинель. У него появилось полупальто с косыми карманами и меховым воротником, пушистый треух, который он лихо надвигал на вечно прищуренные глаза; обут он был в высокие сапоги с голенищами, старательно собранными в гармошку. И курил Земсков уже не окурки, а настоящий «Беломор», а иногда и «Казбек». И говорил он с нами слегка презрительно, не разжимая зубов. Честно говоря, мы немного робели перед ним, потому что это был уже не прежний Вовка. Теперь мы чувствовали разницу в возрасте. И поэтому насмешки его казались особенно обидными. И в то же время я ловил себя на том, что хочу быть похожим на него: носить лихо сдвинутую на глаза пушистую шапку и сапоги гармошкой, небрежно сквозь зубы сыпать блатной скороговорочкой, жевать в углу рта длинную папиросу, с независимым видом оглядывать прохожих и стоять, небрежно оперевшись на дверь парадного, засунув руки в косые карманы полупальто и остро растопырив локти. И чувство обиды мешалось во мне с самолюбивым желанием унизить Земскова.

«Погоди, — думал я, — вот заведем машину и будем кататься, тогда первый побежишь за нами».

А машина не хотела заводиться. И все стало не в радость: и начинающаяся дружная весна, и даже хорошие отметки в школе. А вдобавок от знакомого курсанта мы с Киркой узнали, что летная спецшкола существует последний год, ее расформировывают, потому что теперь есть суворовские и нахимовские училища, — и мы совсем пали духом. Хмурые, молчаливые ходили мы в школу, а после занятий уныло шатались по окрестным улицам. И тут нам помог случай.

Мы бесцельно брели по тихой улице. День был бессолнечный, и спокойный сизоватый свет наполнял улицу до самого неба, ровного и тоже сизого, делал фасады старинных домов легкими, воздушными.