— А–а, — удивленно вертя в руках бутылку, бурчал фельдшер, — хитрые шведы, на честность они не рассчитывают. Сколько ж такая одна стоит?

— Вот тут я тебе не скажу, но, думаю, рублей двадцать стоит.

— Всего‑то? — изумился фельдшер.

— Двадцать американских рублей.

— А наших, российских, сколько будет?

Когда прозвучала цифра, фельдшер присвистнул и поморщился.

— Что‑то, знаешь, Адам Михайлович, мне и пить расхотелось. Это ж только подумать, столько денег в себя влить!

— Денег, конечно, много, но она нам досталась, так сказать, на ровном месте.

— Кстати, как твое сердце, не шалит в последние дни?

— Не шалит вроде бы, — ответил Самусев.

— А у меня вот что‑то шалит.

— Ну ничего, Иваныч, мы с тобой сейчас здоровье поправим.

На столе появились два стакана, алюминиевая миска с рыбой, выловленной и зажаренной накануне. На дубовой дощечке Адам Михайлович крупно нарезал хлеб. Двухсотграммовые стаканы были налиты до половины. От нетерпения бывший фельдшер даже скреб загрубевшими ногтями ладони рук.

— Поехали, что ли, Адам Михайлович, а?

— Тянуть не стоит.

Мужчины подняли стаканы, посмотрели друг другу в глаза, хитро улыбнулись, словно были заговорщиками, уже не принюхиваясь, не смакуя, залпом проглотили свои дозы.

— Ничего, забористая, — промокая губы кусочком хлеба, произнес бывший фельдшер.

— Рыбу ешь.

— Мы еще ту с женой не съели, что ты в понедельник дал.

— Бери, рыба‑то хорошая.

— Чего ж ей плохой быть? Вот я все время думаю, — занюхивая хлебом, сказал фельдшер, — что это тебе, Адам Михайлович, эта рыба далась? Разводил бы пчел или вообще ничего не делал.

— Люблю я это дело. Сколько тебе ни объяснял, ты никак понять не хочешь, что рыбалка — самое хорошее занятие. И нервы успокаивает, и свежим воздухом дышишь — в общем, полный профит.

— То, что воздухом дышишь, это хорошо. Самусев посмотрел на бутылку, затем на соседа.

Тот тоже смотрел на бутылку.

— Курант… Это что значит?

250

— Смородиной отдает, ты что, не слышишь?

— Я хотел сказать, что смородиновым листом пахнет. Это ж так можно в любую водку настоя смородинового листа намешать, и твой «Курант» получится. Пьется мягко, правду ты говорил, Адам Михайлович.

Самусев налил еще по полстакана. Мужчины, уже повеселев, немного размякнув, выпили. И в этот момент, даже не успев закусить куском рыбы, зажатым в пальцах, Адам Михайлович застыл, лицо его исказила странная судорога, словно изнутри все мышцы вдруг сжались. Фельдшер смотрел на своего соседа и приятеля широко открытыми глазами и жадно втягивал в себя воздух.

— Не так что‑то, Михалыч! Чую, не так! — уже хрипя, захлебываясь слюной, пробормотал фельдшер.

Но Адам Михайлович Самусев его уже не слышал. Глаза у него закатились, он засучил ногами, обутыми в галоши, вцепился руками в край стола. Кусок рыбы упал на пол. Старик быстро задышал, слишком быстро, почти как бегун–спринтер, его глаза уже ничего не видели, зрачки побелели.

— Воды… воды… — судорожно шептал Самусев. Но воды бывший фельдшер уже не мог подать.

Он, с грохотом опрокинув стул, упал на пол и забился в конвульсии. Изо рта повалила пена, глаза закатились, и, несколько раз дернув левой ногой, бывший фельдшер умер.

А Самусев еще корчился, пытаясь вызвать рвоту, причем делал он все это почти бессознательно. Но рвота не вызывалась, внутри организма словно бы все оцепенело. Адам Михайлович задышал еще более судорожно, прерывисто, а затем уткнулся головой в стол, хотя конечности все еще продолжали дрожать.