Образы

Когда пришла Мэри Маккуод, я сделала вид, что не помню ее. Кажется, это было самым разумным решением. Сама она сказала:

– Короткая же у тебя память, раз ты меня не помнишь, – но предпочла в этот вопрос не углубляться, заметив лишь: – Могу поспорить, что прошлым летом ты не бывала в бабушкином доме. И могу поспорить, этого ты тоже не помнишь.

Даже тем летом этот дом назывался «бабушкиным домом», хотя дедушка был еще жив. Его отселили и заперли в самой большой спальне со стороны фасада. Окна в ней закрывались изнутри деревянными ставнями, так же как в столовой и гостиной. В других спальнях имелись только жалюзи. К тому же веранда защищала комнату от света, так что дедушка весь день лежал почти в полной темноте. Дедушка с белоснежными волосами, теперь чисто вымытыми и ухоженными, лежал в своей белой ночной сорочке среди белых подушек в темной комнате и казался в ней островом, к которому люди приближались не без робости, но неуклонно. Мэри Маккуод, одетая в униформу, была другим островом в этой комнате и сидела чаще всего неподвижно рядом с вентилятором, который устало перемешивал воздух, словно густой суп. Наверное, там было слишком темно, чтобы читать или вязать, даже если предположить, что Мэри хотела бы этим заняться, так что она просто ждала и дышала, будто подражая вентилятору, издававшему неразборчивые звуки, полные застарелых жалоб неизвестно на что.

Я была совсем маленькой, и днем меня укладывали спать в детскую кроватку – не такую, как дома, а в ту, что была приготовлена специально для меня у бабушки, – в комнате в конце коридора. Здесь не было вентилятора, и заоконное великолепие поля, расстилающегося под солнцем прямо вокруг дома и стекающего к бриллиантовой воде, так и сквозило во все щелки филенчатых штор. Ну как тут уснешь? Голос мамы, голоса теток и бабушки ткали свой обычный узор то на веранде, то на кухне, то в столовой (где мама щеткой с латунной ручкой смахивала с белой скатерти крошки, а незажженная люстра над круглым столом свисала гроздьями цветов из толстого карамельного стекла). Все в этом доме: завтраки, обеды и ужины, готовка, приемы гостей, разговоры, даже чья-то игра на фортепиано (это моя младшая незамужняя тетка Эдит поет и одним пальцем подбирает «Нита, Хуанита, светит нежная луна») – вся домашняя жизнь идет своим чередом. Только потолки тогда были страшно высокими, и под ними было столько сумрачного, нетронутого пространства, что, лежа в своей кроватке – чересчур жаркой, чтобы спать, – я поднимала глаза и глядела в пустоту, в затененные углы и чувствовала, сама того не ведая, то же самое, что чувствовали, наверное, все в этом доме: присутствие смерти, крошечной магической льдинки среди потной жары. И присутствие Мэри Маккуод, в белом накрахмаленном халате, громадной и угрюмой, словно айсберг, – Мэри ждет неумолимо, ждет и дышит. Я считала ее виноватой.

И вот я притворилась, что не помню ее. На ней не было ее белого форменного халата, но это не сделало ее менее опасной, может быть, она вызывала обыкновенную неприязнь, по крайней мере до тех пор, пока не пришло время ее полной власти. При свете дня, без белой униформы, было заметно, что она вся в веснушках, куда ни глянь, как будто ее обсыпали толокном, а на голове у нее красовался венец из вьющихся сверкающих волос натурального латунно-рыжего цвета. Голос у нее был громкий, хриплый и вечно недовольный.

– Мне что, самой вывешивать все это белье? – орала она мне со двора, и я шла за ней к бельевым веревкам. Там она, не переставая ворчать, ставила на землю корзину с мокрым бельем. – Подавай мне прищепки. По одной. Надо подавать в правую руку. Мне вообще нельзя находиться на таком ветру, у меня бронхит.

Рука свешивалась, будто животное, прикованное у Мэри на боку, а я кормила это животное прищепками.