– Выпьем, – подняв на уровень груди наполненную до краев стопку, повторил Сергей Аркадьевич.

– За что? – с готовностью повернулся к нему Семибратов.

– Не за что, а зачем. Для расширения сосудов и укрепления нервной системы, – ответил Сергей Аркадьевич Кулешов и первым, ни с кем не чокаясь, опрокинул стопку.

Ее серебристая «Волга» укатила, сердито фырча глушителем и разбрызгивая скопившуюся в глубоких колеях грязную воду, которая обещала в ближайшее время превратиться в жидкую грязь. Проводив ее взглядом, приходской священник отец Дмитрий, до этого терпеливо и смиренно дожидавшийся окончания диалога власти с народом, раздул кадило и приступил к церемонии отпевания.

Народу собралось неожиданно много, человек сто или даже чуточку больше. Некоторые бабы плакали, сморкаясь в платки и утирая ими же слезы – не столько по покойнику, на которого при жизни недоверчиво, с подозрением косились, сколько по привычке и из страха перед участью, которая никого не минует. Краснорожие с похмелья мужики, подставив дождю ничем не прикрытые плеши и космы, мрачно курили, время от времени обмениваясь какими-то короткими замечаниями. На большом, как заведено в деревне, приусадебном участке мокли под дождем выстроенные в два ряда, окрашенные в защитный цвет макеты – пушки, броневики, пулеметы; в открытых настежь воротах превращенного в мастерскую сарая виднелись очертания почти законченного полкового миномета, над которым в последнее время работал покойный Павел Трофимович Ерошкин. Лениво и бесцельно перемешивающаяся, как густое варево в поставленном на медленный огонь котле, толпа постепенно оттеснила Самарцева и Зернова к самой калитке, что вела со двора на превращенный в музей под открытым небом участок. Чтобы аборигены окончательно не оттоптали ноги своими грязными сапожищами, оперативники прошли через калитку и стали наблюдать за происходящим поверх низкого штакетника.

Капли дождя одна за другой срывались с дульного среза стоящей рядом полевой гаубицы, почти неотличимо похожей на настоящую. Это зрелище неожиданно вызвало из небытия строчку из старой, навсегда, казалось бы, забытой песни, и капитан Зернов пробормотал вполголоса:

– Дождик капал на рыла и на дула наганов…

– Во-во, – поддакнул капитан Самарцев, – в точности так. Черт, до чего же неудачно вышло! Сколько нам тут теперь торчать?

– Да успеете, – негромко произнес неожиданно обнаружившийся рядом участковый Лузгин. – Куда он денется? Не станете же вы при всем честном народе ерундой заниматься. Того и гляди, бока намнут, не посмотрят, что вы при исполнении. Зайдете в дом, обсохнете, помянете Трофимыча – хороший он был мужик, хоть и с чудинкой. А потом берите свои образцы, сколь душа пожелает. Только, если по уму, бросили бы вы, мужики, это дело. Только время зря теряете.

– Это не нам – начальству решать, – не повернув головы, ответил Самарцев. – Не знаю, как у вас, а у нас так. Дело не закрыто, в нем открылись новые обстоятельства, обстоятельства необходимо изучить… Короче, все как обычно. Ты предсмертное письмо этого Лялькина читал?

– Читал, – сказал участковый. – Не знаю, как там насчет него самого, а насчет Трофимыча – бред собачий, вранье чистой воды. Помню я этого учителя, по весне, действительно, с детишками приезжал, но с тех пор он и носа сюда не показывал. Общались они, как же…

– Взрывчатку в доме учителя нашли? – сказал Самарцев.