Выкурив по сигарете, оперативники вернулись в дом, где три или четыре пожилые женщины в черных платках, тихо переговариваясь и позвякивая посудой, накрывали поминальный стол. Не зная, куда себя девать и к чему приспособить, офицеры снова вышли на крыльцо. Опять начался дождь, на улице было сыро, зябко и неуютно, а в доме – неловко. В воздухе стоял аммиачный запах размокшего куриного помета; к плюсам ситуации можно было отнести разве что исчезновение ворон, которые куда-то откочевали – возможно, в сторону кладбища, вслед за похоронной процессией.

– Поминки – это надолго, – заметил Самарцев. – По ходу, придется ночевать. Блин, до чего же неудачно!

– Неудачно – не то слово, – мрачно возразил Зернов. – Правильное слово: тупо. У нас в России покойников испокон веков на третий день хоронят. Кем надо быть, чтобы этого не знать? А мы, как гестапо: у людей поминки, а нам обыск подавай. Эх, начальнички!

– Надоела мне эта Москва, – вдруг ни к селу, ни к городу признался Самарцев. – Ну ведь все же не как у людей! Из пробки на работу, с работы в пробку, все остервенелые, как цепные псы, и впереди никакого просвета. Непонятно, за каким хреном меня на свет родили – в пробках торчать?

– Родили – тебя не спросили, – через не хочу закуривая новую сигарету, буркнул Зернов. – Чего ты разнылся? Собирай вещички и вали к госпоже Звонаревой под крылышко. Для таких, как ты, даже специальное слово придумали: дауншифтеры. Те, которые от цивилизации на природу бегут.

– Даже слово нерусское, – с отвращением заметил Самарцев.

Одна из женщин, выйдя на крыльцо, поманила их в дом и вручила каждому рюмку водки и тарелочку с какой-то закуской. Рюмки были старые, мутноватые, с коричневым ободком вокруг донышка, и тарелки тоже казались не до конца отмытыми, хотя и было понятно, что это не так. Тарелка, что досталась Зернову, вдобавок оказалась треснувшей, и в трещину, как водится, набилась не удаляемая никакими мочалками и моющими средствами темно-коричневая грязь. Зернов торопливо выпил – не в охотку, а для дезинфекции организма, – и принялся вяло, не чувствуя вкуса, закусывать, между делом приглядываясь к обстановке.

Жил отставной подполковник Ерошкин, по всему видать, небогато, но чистенько. На виду ничего криминального не наблюдалось, и капитан с тоской подумал о том, что им действительно придется заночевать в этой деревне, чтобы с утра приступить к заведомо безрезультатному обыску. Участковый Лузгин, конечно же, был прав на все сто: предсмертное послание учителя Лялькина представляло собой полнейший бред. Улики ему, вероятнее всего, подбросили, а его самого повесили, чтобы поменьше болтал о том, чего сам толком не знает. Ерошкин, вполне возможно, тоже погиб не случайно, но кого это интересует? Услужливо подсунутая гипотетическим убийцей версия полностью устраивает высокое начальство, а это автоматически возводит ее в ранг непреложной истины. В самом деле, кому охота ковыряться палочкой в дерьме, да и зачем, если разобраться, это нужно? Чтобы найти и покарать настоящего преступника? Я вас умоляю! И абсолютно не важно, найдут они с Самарцевым здесь что-нибудь или не найдут; обидно только, что искать все равно придется.

Тетка лет шестидесяти – не та, что поднесла им угощение, а какая-то другая, – приблизившись, протянула ему обтянутую винно-красным сафьяном, изрядно засаленную и обтрепавшуюся по углам коробочку с потемневшей латунной застежкой.

– Ребятки, вы же милиция… – неуверенно начала она.

– Во-первых, не милиция, а полиция, – поправил Самарцев. – Во-вторых, мы не оттуда, а… Ну, это неважно. Вам чего, мамаша?

– Тут какие-то его ордена, – сказала тетка, – не знаем, что с ними делать.