|
За несколько дней он успевает исписать толстый трёхсот страничный блокнот… Внезапно стержень фломастера безнадёжно проваливается внутрь. Должно быть, нажал слишком сильно. На бумагу падают слёзы. Жалко не фломастера – а того, что нельзя больше рисовать зигзаги. Отец нашаривает что–то в кармане своего строгого костюма – он только что пришёл – и склоняется над ним. Снова запах одеколона. – Держи! Только не плачь! Что–то холодное, продолговатое скользит в руку. Он ещё не понимает, что это. Даже хочет бросить. – Ты что? Дарить трёхлетнему ребёнку ручку «Паркер» да ещё чернильную! Он же поломает! – Ничего, ему она нужнее, чем мне. Я всю жизнь мечтал о чём–то особенном, а что в результате? Оформляю кредиты, даже разучился мечтать о большем. Возможно, ему повезёт чуть сильнее. Я даже знаю, что повезёт, – говорит отец. Шурасик осторожно проводит по бумаге черту. Пишет! Ручка «Паркер» – дорогая, блестящая – вычерчивает непонятные зигзаги. Ощущение счастья переполняет его и протягивается через годы, как спасительная рука. Не просыпаясь, магистр Борея сладко вздыхает во сне и нашаривает ручку – ту самую ручку «Паркер», которая висит на шее рядом с энергетическим амулетом. Скоро он очнётся и забудет сон, но ручка останется с ним и будет поддерживать его в трудную минуту… Шурасино становится холодно, и это чувство, простое, как табурет, и надёжное, как холодная вода, заставляет его очнуться. Юный магистр рывком садится. Он сидит на полу, среди осколков стекла и рассыпанных шахматных фигур. Краб с руной зловещего сна куда–то запропастился. Шурасино вспоминает о нём, но как–то смутно. Если бы не разбитое стекло, он бы решил, что краб – это лишь первая ступенька его сна. Бросив взгляд на дверь, Шурасино обнаруживает, что в замораживающую ловушку, которую он установил несколько дней назад, просто ради любопытства испытывая новое заклинание, угодил длиннобородый государственный гонец в крылатых сандалиях. И это ещё не всё. Будто недостаточно других неприятностей, на залитом солнцем квадрате у окна, перевёрнутый и расплющенный, валяется вчерашний котёл. Замазки в нём уже нет. Шурасино соображает, что духи эфира закончили работу, а он мало того, что не отругал их, ещё и не произнёс магического напутствия, которое должно было поумерить пыл этих не в меру деятельных существ. «И где они теперь? Ну я и попал», – мрачно подумал Шурасино. Но пора было вспомнить и о гонце, который замер у дверей ледяным истуканчиком. Шурасино быстро взвесил все «за» и «против». Конечно, заморозить гонца было большой ошибкой и вообще дурным тоном. За это по головке не погладят. С другой стороны, гонец, скорее всего, угодил в ловушку прежде, чем увидел юного магистра спящим, а раз так, то вполне можно разыграть карту «я сгораю на работе, у меня нервы ни к чёрту, а всякие там вламываются без стука…». Кое–как разморозив гонца и выслушав вагон колкостей, Шурасино выяснил, что длиннобородого послали градоправители Борея с приказом срочно явиться к ним. Юный магистр поспешно надел парадную мантию и такие же, как у гонца, крылатые сандалии, нацепил пышный, обсыпанный пудрой парик, который полагалось надевать во всех торжественных случаях, и полетел в ратушу, сочиняя на ходу оправдание, в меру простое и одновременно незаезженное, чтобы показаться правдоподобным. Он проносился по извилистым улочкам, где торговцы с низинных земель выкладывали ковры–самолёты и знаменитые рунные мечи Борея, которые струёй воздуха разрубали большинство заговоренных лат. Всё это означало, что летающий город Борей с рассветом опустился на одну из своих основных торговых стоянок, семь дюжин которых были рассеяны по всей территории бывшей империи. |
