- Ты чего меня не хвалишь,- зарычал он.- Я люблю, чтобы меня по сердцу гладили. Ласка внимательная мне для запалу потребна - понимать надо! Ведь я же воображенец!

- Похвалить бы можно,- схитрил Корней, чтобы того горше не разобидеть Мокшу истинной оценкой его способностей. - Похвалить, не гору свалить. Только моей голове, в картинках твоего воображения, мало чего понятно.

Но тот все-таки разобиделся. Да еще как. Даже обругал хитреца.

- Дуболом ты,- говорит,- с хутора. Лапоть веревошный. Чего тут понимать? Тут и понимать-то нечего.

И ушел. Дверью хлобыстнул и ушел. И больше не захотелось ему, как он пояснил остальным, перед свиньею бисер рассыпать.

Корнею желалось, чтобы и Дикий Богомаз о нем заявил то же самое, но увы. Этот помазок лишь обрадовался тому, что у Корнея случилось для него больше свободного времени.

Он все чаще стал путать избяную дверь с котуховой, все чаще складываться у косяка втрое, нюхать свое зелье и пытать Корнея:

- Ну? Как? Что в человеке главное? Разум или душа? Господь, он пущай мертвых сортирует. А мы, живые, сами себе хозяева. Нам и разбираться, кто чего стоит. А для этого потребно мерило...

И вот что придумал Корней против этой пустомельни. Стал он, как только узрит, что Богомаз на дворе показался, из котуха выбегать, кидаться тому навстречу да молитвенно просить:

- Голубчик, Прохор Иваныч! Сготовишь мерило, оцени меня первым. Может, я в жизненном ряду и не числюсь вовсе...

Поначалу Богомаз высокородно кивал Корнею - соглашался. Но скоро стал тяготиться его назойливостью, морщиться, брови сводить. Потом не удержался, определил Мармухе место безо всякого мерила:

- Чего в тебе оценивать?! И безо всякой оценки видать, что ты дурак!

Определил и быстрехонько убрался в хату, потому как, взамен ожидаемой обиды, Корней привязался его благодарить.

Вот хорошо-то! Вот когда выпало, наконец, Корнею маленько передохнуть.

Одну ночь он полностью проспал. Утром проснулся бодрым, весело к работе приступил. Но за нею опять раздумался. Да и странно было бы не думать. Лицо-то его обелело настолько, ровно бы кто всякую ночь тайно снимал родимое пятно, отмачивал от крови, а поутру опять накладывал да расправлял, расправлял...

Корней мог бы поклясться, что сквозь сон чуялись ему ласковые руки. Однако наяву никто его больше не пугал.

Пугал его Тихон. Видя в Корнее столь счастливую перемену да еще подзюзюкиваемый шалопней, стал он неотступно донимать брата:

- Мажешься,- кивал он на его лицо.- А брехал, что сажи больше нету. Лучше отдай! Не то мы тебе морду-то прежней сделаем.

А еще мучил Корнея интерес к тому, кто же все-таки его тайный благодетель? И чем возьмется им в уплату за столь великую услугу?

И тут подумалось ему: "Пойти, что ли, зеркалу поклониться, пока мучители мои спят? Может, чего и прояснится?"

Отложил работу, поднялся, на цыпочках в избу направился. Дверь отворил, а его ажно в сени отдало прогорклой духотой.

Еще бы.

Четверо здоровенных мужиков, разморенных жарой, распластанных вольным сном, лежат, многодневный хмель из себя высапывают.

Подошел Корней до зеркала, взялся путем разглядывать. Завидная все-таки работа! Добротная! Тыльная покрышка словно впаяна в раму. Края высоки - не меньше дюйма! Для чего такая заслонка? Что под нею упрятано?

Попробовал Корней ножом подковырнуть - не лезет.

Сходил за шилом. Стал со всех сторон подтыкаться под заслонку. И шило не идет. В одном месте,- вроде, пошло. Но тут Мармуху ка-ак шарахнет горячей силою.