Ему, похоже, хотелось застать хозяина врасплох за непременно поганым делом.

Корнею был хорошо слышен затаившийся в сенях Богомаз, но всякий раз при его появлении он сильно вздрагивал, ровно бы и в самом деле творил непотребность. При этом Прохор выпускал из-под ленивых век липкий огонек догадки. А Корней, неясно почему, чувствовал, что попался, что теперь надо признаваться в чем-то, хотя бы самому себе, и оправдываться: нету, мол, кошки без оплошки...

Прохор на лавку обычно не садился - опускался на корточки у дверного косяка, припадал к нему спиной и улыбался Корнею по-доброму, почти по-детски. На это уходило мгновений двадцать. После отворял чуть видный среди волосни рот, и только тогда из него начинала производиться речь, которая всегда завязывалась вопросом:

- Ну? Чего поделываем?

Потом на лице Богомаза вдруг начинала обживаться мысль: дергать его за ноздри, приотворять веки, шевелить бровями, даже ушами.

Пыталась она и головой качать.

При этом Прохор произносил с расстановкою:

- Ни-ка-ко-го порядка не блюдем, ни-ка-ко-го.

Тут он отдувался и принимался нажимать на Корнея, словно карманник на полоротого зеваку:

- Давай-ка мы возьмем да сойдемся-ка на таком вопросе: чего нам не хватает в земном устройстве? А не хватает нам простого мерила. Если мерило придумать, то на Земле наступит полный порядок.

- А кто же в мерителях-то будет состоять?- торопился Корней размазать нарисованную Прохором картину.

- Кто мерило сотворит,- отвечал тот сердитым от обиды голосом,- тому и быть мерителем.

- Однако,- не одобрял ответа Корней.- Сам Господь и тот на сортировку такую не решается. Ежели он и оценивает людей, то лишь после смерти. И разбирает их не по форме да разуму, а по нажитым грехам.

- Но ведь кто, как не он, дал человеку разум? Для чего дал?

- Должно быть, для того, чтобы он управлял сутью человеческой, согласуясь с душой.

- Ну а почему тогда только по душе судить?

- Ей все приходится брать на себя, поскольку она лишь одна нетленна. Вот и судима оказывается она и за наплевательское к ней отношение со стороны разума и за упрямое с нею несогласие телесной потребности нашей. А по разуму определять - больно хитро. Ведь всяк лицедей мудрей семи судей, а что точивый Пров - тому хоть семь умов...

- И все ж венец человека - разум!- не желал Прохор размягчить в себе уступкой того, что в нем утрамбовалось долгим умствованием.

Но и Корней пытался держать взятую линию:

- Разум, конешно... Разум - он отец. А душа - мать,- доказывал он.- Только при полном их здоровании да согласии и процветает в человеке задумка божья,- стоял он на своем, отчего Богомаз терял терпение и начинал подергиваться.

- Хочу знать,- уже кричал он,- где она, душа-то? Где? Ты мне ее дай поосязать,- тянул он до Корнея жилистые руки, теми же клешнями начинал ощупывать себе голову и быстро докладывал,- разум-то наш, вот он. Тут,- стучал он по волосатому черепу казанками пальцев.- А душа? Где она? В этом месте - сердце,- тыкал он себя в грудь,- в этом-рубец, ниже - требуха. А душа где? Чего-то я ее, сколь ни шупаю, не могу в себе обнаружить.

- Плохо твое дело, коли ты не чуешь ее,- вздыхал с печалью Корней.- Разум в человеке прикидкою да своевы-годой сказывается, а душа - заботой и болью обо всем окружении. В тебе душа не болит, вот ты ее и не чуешь. Она у тебя в самодовольстве жиреет, чего ей трепыхаться? Надо в тебе немного спесь охолодить; понять бы тебе то, что нету на земле человека людее всех остальных. Нету и никогда не будет. Может, тогда душа твоя и очнется...

Чужих советов Дикий Богомаз ценить не умел, поскольку и впрямь походило на то, что душа его пребывает в глубоком обмороке, а голова в бреду.