|
- Где панночка? жива ли еще она? - Она тут, в городе. - В городе? - произнес он, едва опять не вскрикнувши, и почувствовал, что вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. - Отчего ж она в городе? - Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора года как сидит воеводой в Дубне. - Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная! что она теперь?.. - Она другой день ничего не ела. - Как?.. - Ни у кого из городских жителей нет уже давно куска хлеба, все давно едят одну землю. Андрий остолбенел. - Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: "Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит - чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, - чтоб ради ее дал хлеба!" Много всяких чувств пробудилось и вспыхнуло в молодой груди козака. - Но как же ты здесь? Как ты пришла? - Подземным ходом. - Разве есть подземный ход? - Есть. - Где? - Ты не выдашь, рыцарь? - Клянусь крестом святым! - Спустясь в яр и перейдя проток, там, где тростник. - И выходит в самый город? - Прямо к городскому монастырю. - Идем, идем сейчас! - Но, ради Христа и святой Марии, кусок хлеба! - Хорошо, будет. Стой здесь, возле воза, или, лучше, ложись на него: тебя никто не увидит, все спят; я сейчас ворочусь. И он отошел к возам, где хранились запасы, принадлежавшие их куреню. Сердце его билось. Все минувшее, все, что было заглушено нынешними козацкими биваками, суровой бранною жизнью, - все всплыло разом на поверхность, потопивши, в свою очередь, настоящее. Опять вынырнула перед ним, как из темной морской пучины, гордая женщина. Вновь сверкнули в его памяти прекрасные руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы, курчаво распавшиеся по грудям, и все упругие, в согласном сочетанье созданные члены девического стана. Нет, они не погасли, не исчезли в груди его, они посторонились только, чтобы дать на время простор другим могучим движеньям; но часто, часто смущался ими глубокий сон молодого козака, и часто, проснувшись, лежал он без сна на одре, не умея истолковать тому причины. Он шел, а биение сердца становилось сильнее, сильнее при одной мысли, что увидит ее опять, и дрожали молодые колени. Пришедши к возам, он совершенно позабыл, зачем пришел: поднес руку ко лбу и долго тер его, стараясь припомнить, что ему нужно делать. Наконец вздрогнул, весь исполнился испуга: ему вдруг пришло на мысль, что она умирает от голода. Он бросился к возу и схватил несколько больших черных хлебов себе под руку, но подумал тут же, не будет ли эта пища, годная для дюжего, неприхотливого запорожца, груба и неприлична ее нежному сложению. Тут вспомнил он, что вчера кошевой попрекал кашеваров за то, что сварили за один раз всю гречневую муку на саламату, тогда как бы ее стало на добрых три раза. В полной уверенности, что он найдет вдоволь саламаты в казанах, он вытащил отцовский походный казанок и с ним отправился к кашевару их куреня, спавшему у двух десятиведерных кабанов, под которыми еще теплилась зола. Заглянувши в них, он изумился, видя, что оба пусты. |
