Оброски не посмел отказаться.

– Скажи ему, что я не могу снять одежду с завязанными руками.

Квамуди перевел его слова, и Рангула приказал развязать Оброски руки.

Белый человек расстегнул рубашку и передал ее вождю. Затем тот указал на ботинки. Оброски сел на землю, медленно расшнуровал их и снял. Рангулу заинтересовали носки белого человека, которые вождь стащил собственноручно.

Оброски встал и замер в ожидании.

Рангула ощупывал его мускулы и о чем-то переговаривался со своими соплеменниками. Затем подозвал рослого воина и поставил рядом с белым. Оброски был чуть ли не на голову выше негра.

Туземцы восхищенно загалдели. Рангула дернул Оброски за брюки и ухмыльнулся.

– Он хочет и их, – сказал Квамуди.

– О, Боже! – воскликнул Оброски. – Попроси его сжалиться надо мной! Должен же я хоть что-то иметь на себе.

Квамуди повернулся к вождю, и они быстро заговорили, отчаянно жестикулируя при этом.

– Снимай, бвана, – устало произнес Квамуди. – Ничего не поделаешь. Он говорит, что даст тебе, что надеть.

Сняв брюки, Оброски услышал хихиканье девушек и женщин, стоявших позади. Но унижения на этом не закончились – Рангулу просто заворожили шелковые трусы, которые остались на пленнике.

Когда и они перешли в руки вождя, Оброски почувствовал, как горячая волна стыда окатила его.

– Скажи ему, чтобы он дал мне что-нибудь надеть, – попросил он Квамуди.

Услышав его просьбу, Рангула громко рассмеялся, но, повернувшись, что-то громко приказал женщине в хижине. Через минуту она вернулась и бросила к ногам Оброски грязную набедренную повязку.

Вскоре после этого пленников отвели обратно, но теперь ноги им не связывали, а у Оброски оставили свободными и руки. Пока он развязывал веревки своим товарищам по несчастью, пришла женщина и принесла еду и воду. После этого их стали кормить более или менее регулярно.

Медленно тянулись дни… Каждая долгая ужасная ночь казалась белому пленнику вечностью. Лишенный одежды, он страдал от холода, и они грелись, тесно прижимаясь друг к другу.

Прошла неделя, и однажды ночью пришли воины и увели одного из пленников.

Оброски и остальные смотрели ему вслед через дверной проем. Он исчез за поворотом, и больше они его не видели.

Медленно застучали там-тамы, голоса людей слились в единый хор, время от времени узникам удавалось увидеть танцующих дикарей, когда танец выводил их за угол хижины, скрывающей площадку, на которой разворачивалось основное действо.

Вдруг ужасающий предсмертный крик перекрыл голоса танцующих. Еще с полчаса изредка раздавались дикие крики воинов, но, наконец, и они стихли.

– Он ушел к праотцам, бвана, – шепнул Квамуди.

– Да, слава Богу, – откликнулся Оброски. – Какие муки ему пришлось вытерпеть.

На следующую ночь воины увели второго пленника. Оброски пытался не слушать доносившихся звуков. Этой ночью он сильно замерз, потому что Квамуди согревал его только с одной стороны.

– Завтра ночью, бвана, – сказал чернокожий, – вы будете спать один.

– А следующей ночью?..

В течение холодной бессонной ночи Оброски мысленно возвращался в прошлое, такое еще близкое. Он думал о Наоми Мэдисон, и ему было интересно, огорчилась ли она, узнав об его исчезновении. И что-то подсказывало ему, что ее печаль вряд ли была глубока. Большинство других образов представлялись ему расплывчатыми и туманными, он мало знал этих людей и относился к ним с равнодушием. Лишь один ярко вспыхивал в его сознании – Орман.

Его ненависть к этому человеку была сильнее всех других чувств, сильнее любви к Наоми, сильнее страха перед пытками и смертью.