|
Я ужасно удивился, потому что странные крики тоже доносились со стороны холмов — жуткие вопли, так не могут кричать ни люди и ни животные; и тут я услышал — когда, дрожа от страха, стоял у полуоткрытого окна, — как этим голосам отвечали другие голоса, со стороны Данвича или Инсмута; они эхом разносились по всей округе, долетая до самых небес. Через некоторое время все стихло, и свечение над холмами погасло, и тогда я пошел спать; но когда утром ко мне пришел Квамис, я спросил его, кто кричал сегодня ночью, а он ответил, что все это мне приснилось, и что я сам не понимаю, о чем говорю, и что ни в коем случае я не должен об этом спрашивать у отца и вообще должен держать язык за зубами. Тогда я не стал рассказывать Квамису, что видел ночью, потому что он так трясся от страха, словно отец стоял рядом и слушал наш разговор. Я немного испугался за папу и хотел поговорить об этом с Квамисом, но он сказал, что папа спит; тогда я сделал вид, что забыл об этой истории, и Квамис успокоился и больше не казался испуганным».
Следующие две недели Лабан описывал разные незначительные события — как он учился и что читал. Затем — еще одна загадочная запись, краткая и выразительная: «Крики явно доносятся с запада, ответные крики раздаются с востока и северо-востока, то есть со стороны Данвича или диких лесов за ним». Через четыре дня мальчик записал, что, как только его уложили спать и оставили одного, он встал и выглянул из окна, чтобы посмотреть на луну, и вдруг увидел отца. «С ним был Квамис, у обоих было что-то в руках, я не разглядел что. Вскоре они скрылись за домом; я пошел в комнату отца, чтобы не упустить их из виду, но их уже не было, только со стороны леса доносился голос папы». Той же ночью мальчика вновь разбудили «громкие крики; я лежал и слушал, а потом понял, что они были похожи на торжественное пение, которое время от времени прерывалось пронзительным визгом, очень неприятным на слух». Затем подобные записи повторились; так продолжалось примерно год. Предпоследняя запись оказалась самой загадочной. Всю ночь мальчик слышал «громкие крики» на холмах и начал думать, что эти вопли, звучавшие в полной темноте, должно быть, слышит весь мир; утром, когда Квамис не пришел к нему, мальчик спросил, где он; ему ответили, что Квамис «уехал и больше не вернется, а еще мне сказали, что сегодня мы тоже уедем, поэтому я должен собрать свои вещи и ждать. Мне показалось, что папа ужасно торопится, хотя он не говорил, куда мы поедем. Я решил, что, наверное, в Аркхем, а может быть, даже в Бостон или Конкорд, но спрашивать не стал и побежал собирать вещи; я не знал, что нужно брать, поэтому выбрал самое необходимое — чистые штаны и все такое. Я не мог понять, почему папа так спешит и все время смотрит на часы, а он торопил меня и говорил, что мы должны выехать не позже полудня и что до отъезда он должен завершить одно дело; он все время спрашивал меня, готов ли я, упаковал ли я свои вещи и т. п.». Последняя запись была сделана перед самым отъездом: «Папа говорит, что мы уезжаем в Англию. Мы поплывем через океан, к нашим родственникам в той стране. Уже полдень, и папа готов к отъезду». И далее — крупными буквами, с красивым росчерком: «Дневник Лабана Биллингтона, сына Элайджи и Лавинии Биллингтон, 11 лет, сего дня». Дьюарт закрыл дневник с ощущением тревоги и вместе с тем острого любопытства. За бесхитростными фразами мальчика скрывалась какая-то тайна, о которой тот, к сожалению, ничего не мог сказать, тем самым оставив Дьюарта без единого ключа к разгадке. И все же даже из этих скудных, обрывочных описаний можно было понять, что книги и документы в доме Элайджи были брошены на произвол судьбы, так как поспешный отъезд помешал ему подготовить дом к длительному отсутствию хозяев. Элайджа, по всей видимости, не собирался уезжать навсегда и вместе с тем не был уверен, что сможет вернуться. |
