— Что ты выдумываешь?

— Ревнует. Будто здесь, окромя его законной, достойных женских кандидатур нету.

Акимов не поверил:

— Да брось ты.

— А вот так вот! Так что смотри, ему до дембеля недолго осталось. Вернется — кто его знает, что учудит?

Сергей сердечно попросил отвалить. Однако если Иван Саныч открыл рот, то выложит все, что в душе накопилось.

— Все мы, глаза имеющие, видим, что против товарища Гладковой Сергеевна ну никак не тянет. И все-таки есть такие личности, что искренне своих жен почитают красавицами, и что других хлебом не корми — а дай за ними поволочиться. Вот это — наиболее опасные, — со знанием дела заявил Остапчук и совсем было собрался поведать некую охотничью историю из своей бурной биографии, но тут появился Сорокин.

— Завершаем байкотравлю, отправляемся в общежитие. Иван Саныч, это я тебе, — на всякий случай пояснил капитан.

— А что там? — заинтересовался сержант.

— Темные бытовые истории, как раз как ты любишь. Вроде бы мальчишеская драчка, но ее никто не видел, только синяки.

Остапчук подбил итоги:

— То есть не обычный мордобой. И что ж не поделили эти ремесленные? Живут на всем готовом, государство кормит, кров дает — а они все куролесят.

— В общем, синяки налицо, но от чего конкретно — бог весть.

— История, — кивнул сержант, — обожаю такие случаи. Ну а в общих чертах, что стряслось-то в детсадике? Можно и без деталей.

— В детсадике, как ты выразился, на уроке физической активности Пожарский обратил внимание: у одного первокурсника, Хмары, попорчены вывеска и ребра. Следы, как он определил опытным взглядом, свежие, качественные и неоднократные — так он выразился.

— Ага, ага. А сам побитый что поет?

— Больше молчит.

Остапчук позволил себе усомниться:

— И что же, кроме Пожарского, никого не интересует то, что на их территории кого-то лупцуют? Комендант просто смотрит, чтобы до конца не убили?

— А сигналов и не поступало, — охотно объяснил Сорокин, — никаких происшествий не зафиксировано.

— Ну а сам побитый?

— Колька утверждает, что тот брешет на голубом глазу, что на угол налетел, то ли то, не знаю что.

— А директор?

Сорокин скривился:

— Сейчас тебе дед Семен расстегнется и покается, что с пацанвой не сладил.

— Ну да.

— Вот и разберись, что там: ладно, если просто детская потасовка, а если что-то серьезное под ковер заметается? Товарищ Остапчук, выясни.

Сержант, козырнув, осушил свой стакан чаю, степенно облачился в плащ, фуражку надел и отправился выполнять приказание, всем своим видом показывая, что не считает это срочным делом.

— Теперь к тебе такой разговор, Сережа… — начал капитан, но был прерван.

В кабинет по-свойски, без малейшего стука, ворвались две красные, запыхавшиеся, с вытаращенными глазами девчонки. Вкатились колобками, домчали до середины кабинета и замерли, пытаясь отдышаться — или сообразить, как они сюда попали и что теперь делать.

У Акимова аж шрам задергался от острого дежавю, а Николай Николаевич, обождав, решил поторопить девчонок и строго спросил:

— Это что еще такое? Почему без стука, что за разгильдяйство?

Особа потоньше, на высоких тощих ногах, одетая похуже — Наташка Пожарская, — многообещающе выдохнула:

— Щаз.

Вторая — покруглее, со щеками, разряженная, как с картинки, — Сонька Палкина, — выпалила:

— Там душегубство!

— Че-го там? — переспросил капитан.