– Но как же евреи?

– Я не изменил свое мнение о них. Они вредны для человечества и должны быть устранены. Прискорбно, но цель оправдывает средства… Однако это не значит, что некий индивид в некоторых случаях не может облегчить некоторые особые наказания.

– Настанет день, когда мы вам понадобимся, – едва слышно проговорил Фрейд, пристально глядя на него. – И в тот день мы будем здесь.

Он достал из папки несколько писем, и его взгляд невольно заскользил по хорошо знакомому и дорогому ему почерку, который некогда, стоило ему узнать его, заставлял сильнее биться его сердце. Он тогда лихорадочно вскрывал конверт, спеша обнаружить содержимое, и устраивался за своим столом, закурив сигару. Паула приносила ему чай или кофе, и на какое-то время он ускользал из нашего мира. Иногда он перечитывал их по нескольку раз, прежде чем ответить. Смаковал некоторые пассажи. Наслаждался ими, как изысканными яствами. Смеялся, плакал. Размышлял. Именно так он смог выдвинуть некоторые теории, на которые его вдохновили невероятные или вполне здравые, всегда удивительные, а подчас гениальные, хотя и безумные идеи Флисса.

Он прижал письма к своему сердцу – ему было понятно, почему он так хотел их заполучить.

Он вновь увидел себя много лет назад, открывающим другие письма Флисса, вспомнил, как его сердце подпрыгивало от радости при виде знакомого почерка, вскрывал их, словно там было заключено сокровище… и вдруг подумал об этом образе: неистолкованный сон все равно что нераспечатанное письмо. Но ведь и нераспечатанное письмо подобно сну.

Читая эти письма, он смог вновь обрести очарование встречи, которая изменила его жизнь, придав ей смысл и блеск, привнеся в нее в то же время некоторые неудобства и разочарования. В этих письмах говорилось обо всем, что он любил в этом мире: о родителях, сестрах и брате, о жене, свояченице, детях, близких и друзьях, о его открытиях, пациентах, радостях и печалях, страхах и уверенности, об ошибках и надеждах.

Фрейд без колебаний взял одно из писем – от 8 февраля 1897 года, мучившее его вплоть до того, что не позволяло покинуть город. В нем он упоминал то, чего никогда никому не рассказывал: «Мой собственный отец был одним из тех извращенцев, что обнаружилось благодаря случаям, которые я лечу. Это он был повинен в истерии моего брата (симптомы которой проявлялись при комплексной идентификации), а также в истерии некоторых из моих младших сестер…»

Как простить отцу изуродованные жизни брата и сестер? И даже если бы он простил его, как простить себя за то, что не смог им помочь? Ведь он был старшим. И должен был знать. Но в то время он был молод и пытался в основном защитить самого себя, вырваться из бедности. У него была своя комната, а они ютились все вместе. Он же был любимчиком, Зиги-Золотцем!

Фрейд снова затянулся, глядя на голубоватые завитки, поднимавшиеся к потолку. Согнувшись, словно под бременем подавляющей его ответственности, он положил руку на лоб, пытаясь унять волну обуревавших его эмоций. Они говорили об этом с Флиссом. Он был единственным. Во время одного из своих кокаиновых сеансов они затронули вопрос об инцесте, поскольку надо же было его так назвать. Частота этого явления, гораздо более распространенного, чем может показаться, навела их на размышления… И вот так он обнаружил исток некоей медицинской проблемы, которая всегда оставалась без ответа, смог докопаться до причины истерии, прежде таинственной. Он был убежден, что она коренилась в сексуальных злоупотреблениях, которые совершил над ребенком отец, дядя или кто-то близкий, друг или родственник. Но, развив эту теорию растления, он наткнулся на враждебность медицинского сообщества по отношению к тому, что было всего лишь гипотезой. И он предпочел изменить мнение.