Но неужели его роман — столь опасное произведение? Что в нем такого, что может угрожать отечеству? Все это вздор. Разве не появились в печати труды, посвященные выбранной им теме? Появились, да еще сколько. В таком случае, отчего именно его сочинение оказалось неугодным?

Писатель задавал себе эти вопросы, терялся в догадках, но ответа найти не мог. Власти же хранили молчание.

Впрочем, если бы Данилевский смог заглянуть в переписку, которая тем временем шла по его поводу между начальником главного управления по делам печати и тогдашним товарищем министра внутренних дел Л. С. Маковым, возможно, кое-что для автора стало бы ясно.

В ноябре 1875 года В. Григорьев сообщал министру:

«На запрос Вашего Высокопревосходительства, известно ли мне о романе Г. П. Данилевского «Царственный узник», честь имею доложить, что о романе этом, где идет речь об Иване Антоновиче и убийце его Мировиче, давно уже ходит слух. Предполагая, что содержание романа может оказаться нецензурным, я предупредил автора, что, если предположение окажется основательным, книга его будет подвергнута аресту и затем уничтожению, и что вообще лицу, служащему чиновником особых поручений при Министерстве Внутренних Дел, не подобает писать такие романы. На это г. Данилевский отвечал, что в произведении его нет и тени чего-либо предосудительного, что он с удивительным искусством обошел все подводные камни, представляемые сюжетом. Ныне, когда роман им окончен, я опять вел беседу с автором о трудности выводить в романе происшествия вроде умерщвления Ивана Антоновича, без того чтобы в изложении их не нашлось чего-либо несовместного с требованиями цензуры: г. Данилевский отозвался на это, что, если бы ему пришлось выбирать между службою в Министерстве Внутренних Дел и публикованием романа, он скорее отказался бы от первой, чем от последнего.

Доклад этот вызвал неудовольствие товарища министра. Нет, каков этот писака! Для него служба ничто, он готов оставить обязанности ради своего порочного сочинения.

И Л. С. Маков с раздражением написал карандашом на полученной записке:

«Но дело в том, что г. Данилевский может лишиться и того и другого. Первое — за напечатание такого произведения придется, быть может, отстранить его. Второе — самим уничтожить произведение. Прошу предупредить об этом г. Данилевского, ему как служащему в Министерстве следовало бы до напечатания просить рассмотреть его роман».

Естественно, Г. П. Данилевский ничего не знал ни о записке своего бывшего начальника, ни о том, как прореагировал на нее товарищ министра. Не знал, но почувствовал. Ибо куда бы он ни обращался, сколько ни предпринимал усилий получить объяснения, отчего его роман приостановлен печатанием, — ничего добиться не смог. Создалась довольно странная ситуация: официально его роман не был запрещен, но печатать его не разрешали. Что было делать?

В эти горькие дни писатель вспомнил, как несколько лет назад он решился оставить канцелярскую службу в Петербурге, считая ее несовместимой с литературной карьерой. «Если бы я захотел, — писал он тогда, — двойственность моей теперешней дороги — литературной и служебной — разделить, то есть отбросить литературу, я мог бы с большим терпением и очень спокойно переносить всякие щелчки и шаг за шагом достигать всего чиновничьего, петербургского — орденов, геморроя, теплых местечек и тому подобного…» Но писатель видел свое призвание в служении литературе, а «литература, — считал он, — выше всякого чиновника» и писательское поприще выше всякого другого.