— Ну, — сказал я, — здраво рассуждая, я не хочу одного: не хочу выставлять напоказ публике себя и Пинкертона, таких нравственных людей — привозящими контрабандой опиум; таких отборных ослов — платящими пятьдесят тысяч долларов за «дохлую клячу»!

— Без сомнения, это может повредить вам в деловом смысле, — согласился капитан, — и я рад, что вы становитесь на такую точку зрения, так как, по-моему, надо махнуть рукой на это дело. Сомнения нет, тут скрывается какая-то пакость; но если мы накинемся на труппу, то первые актеры удерут с добычей, и вы сцапаете только олухов, которые вряд ли сами могут разобраться в этой истории. Десять против одного, что, если вы поднимете суматоху, то сами пожалеете невинных, которым придется держать ответ. Другое дело, если б мы понимали, что тут произошло; но мы не понимаем, как вам известно. В жизни много чудного, и мое мнение не ворошить эту дрянь.

— Вы говорите так, как будто это в нашей власти, — возразил я.

— Да так оно и есть, — сказал он.

— А матросы-то? — спросил я. — Они знают добрую половину дела, и вы не можете завязать им рты.

— Не могу? — отвечал Нэрс. — А корабельный подрядчик, ручаюсь, может. Их всех можно подпоить, как только они высадятся, напоить вдрызг к вечеру, а утром отправить на разных кораблях. Не могу завязать им ртов, не могу? Зато могу сделать так, что они будут говорить поодиночке. Когда говорит целая команда, люди слушают; но когда говорит один какой-нибудь матросишка — это пустая болтовня. И, наконец, никто не услышит их россказней раньше, чем через шесть месяцев или, если нам повезет и найдется сподручный киобой, — раньше трех лет. А к тому времени, мистер Додд, это будет старая история.

— Это называется «увозить в Шанхай»? — спросил я. — Я думал, что такие штуки проделываются только в романах с приключениями.

— О, в романах с приключениями много верного, — возразил капитан. — Только в них штуки нагромождаются гуще, чем то бывает в жизни.

— Стало быть, это дело может остаться между нами, — сказал я.

— Есть только одна особа, которая может проболтаться, — заметил он. — Хотя я не думаю, что у нее найдется что сказать.

— Кто же она? — спросил я.

— Та старая девка, — ответил он, указывая на разбившееся судно. — Я знаю, что на ней ничего нет, но у меня какой-то страх, что кто-нибудь — это последнее, чего можно ожидать, и, стало быть, первое, что может случиться, — кто-нибудь попадет на этот забытый Богом остров, куда никто не попадает, заберется на эту развалину, обыскивая которую мы успели состариться, и наткнется на что-нибудь, разъясняющее всю историю. Вы, может быть, спросите, какое мне до этого дело? И с чего это я так расчувствовался? Они разорили вас и мистера Пинкертона, прибавили мне седых волос своими загадками, они, без сомнения, сыграли какую-то штуку; вот и все, что я знаю о них, скажете вы. Да, но в том-то и дело. Я не достаточно знаю, не знаю самого главного; тут представляется такая масса разных возможностей, что я не хочу ворошить ее; и прошу вас позволить мне распорядиться со старой девкой по-свойски.

— Разумеется, делайте что хотите, — ответил я невнимательно, так как новая мысль завладела моим умом. — Капитан, — прибавил я, — вы ошибаетесь, мы не можем скрыть этого дела. Вы забыли одну вещь.

— Какую? — спросил он.

— Поддельный капитан Трент, поддельный Годдедааль, вся поддельная команда отправилась домой, — сказал я.