Я был тронут сердечностью нашей встречи. С самым милым жестом на свете она протянула мне обе руки, пододвинула стул и достала из буфета жестянку с моим любимым табаком и книжечку папиросных бумажек, которые я исключительно употреблял.

— Видите, мистер Лоудон, — воскликнула она, — мы все приготовили для вас; это было куплено в день вашего отплытия.

Я ожидал с ее стороны любезного приема, но известный оттенок искреннего расположения, которого я не мог не заметить, вытекал из неожиданного источника. Капитан Нэрс, которого я никогда не буду в состоянии достаточно отблагодарить, урвал минутку от своих занятий, побывал у Мэми и нарисовал ей самую лестную для меня картинку моего доблестного поведения на разбившемся судне. Она не заикнулась об этом посещении, пока не заставила меня рассказать о моих приключениях.

— Ах, капитан Нэрс рассказывал лучше, — сказала она, когда я кончил. — Из вашего рассказа я узнала только одну новую вещь: что вы так же скромны, как храбры.

Я пытался что-то возразить.

— Не трудитесь, — сказала Мэми. — Я знаю, кто вел себя героем. И когда я услышала, как вы работали целыми днями, как простой работник, с окровавленными руками и поломанными ногтями, и как вы не побоялись шторма, которого он сам испугался, и как вам грозил этот ужасный бунт (Нэрс, очевидно, обмокнул свою кисть в землетрясение и извержение), и как было сделано все, по крайней мере отчасти, для Джима и для меня, — я почувствовала, что мы никогда не сумеем выразить, как мы восхищаемся вами и благодарны вам.

— Мэми, — воскликнул я, — не говорите о благодарности, это слово не должно употребляться между друзьями. Джим и я благоденствовали вместе, теперь будем бедствовать вместе. Мы сделали что могли, и это все, что требуется сказать. Затем мне нужно искать занятие и отправить вас и Джима на отдых в деревню, в сосновые леса, потому что Джим заслужил отдых.

— Джим не может брать ваших денег, мистер Лоудон, — сказала Мэми.

— Джим? — воскликнул я. — Как так? Разве я не брал его денег?

Тут явился сам Джим и с места в карьер набросился на меня с проклятой темой.

— Ну, Лоудон, — сказал он, — теперь мы все собрались, работа кончена и вечер в нашем распоряжении; расскажите же всю историю.

— Одно слово, — ответил я, стараясь оттянуть время и в тысячный раз пытаясь (в потаенных уголках моего мозга) найти какое-нибудь удовлетворительное изложение моей истории. — Я бы желал знать, как обстоит дело с банкротством.

— О, это уже старая история! — воскликнул Джим. — Мы заплатили семь центов, и я удивляюсь, что у нас хватило на это. Куратор… — (при воспоминании об этом лице судорога сдавила ему горло, и он не кончил фразы). — Ну, да все это прошло и кончилось, и мне хотелось бы только узнать факты относительно разбившегося корабля. Я что-то плохо понимаю; мне сдается, что под этим что-то скрывается.

— В нем, во всяком случае, ничего не скрывалось, — ответил я с деланным смехом.

— Об этом-то мне и хотелось бы потолковать, — возразил Джим.

— Что это я никак не могу добиться от вас подробностей насчет банкротства? Похоже, будто вы избегаете говорить о нем, — заметил я, непростительно глупо для человека в моем положении.

— А разве не похоже, будто вы избегаете говорить о разбившемся судне? — спросил Джим.

Я сам вызвал этот вопрос; увернуться было невозможно.

— Ну, дружище, если уж вам так не терпится, извольте! — сказал я, и с поддельной веселостью начал свой рассказ.