— Пять лет, да.

У него это прозвучало как «пьять».

— Но почему его так часто наказывали? Он что, был слишком испорченным?

— Да никто из них не был плохим, миссис Калег. Они все были хорошими детьми, подвижными, веселыми, когда приехали сюда. Но все это из них скоро выбили. Нет, у Криббена имелись особые причины не любить того маленького поляка.

— Загляни в середину книги, — предложил Гэйб Эве, и она так и сделала.

Почерк Криббена изменился: он стал более размашистым, иногда напоминая настоящие каракули, — буквы то увеличивались, то становились неразборчивыми. Но смысл записей оставался все тем же, и Эва перевернула еще несколько страниц. Почерк менялся почти драматически, как будто писавший постепенно сходил с ума, а наказания становились все более суровыми и частыми. Вскоре записи стали похожи на бред лунатика. Десять ударов бамбуковой плетью, пятнадцать, двадцать… И имя Стефана Розенбаума повторялось чаще и чаще. Так избивать пятилетнего малыша! Но почему именно Стефан, почему именно он вызывал такую безумную жестокость?..

Как будто услышав мысли Эвы, Гэйб сказал:

— Переверни сразу несколько страниц. Увидишь, как сильно изменился почерк, там вообще местами ничего не понять, как будто Криббен просто лупил пером по бумаге. И поймешь, почему он так преследовал этого малыша Стефана.

Эва стала листать страницы быстрее, не читая отдельных записей, просто вглядываясь в общую картину. И вот она увидела… Это была истинная причина бесконечных издевательств над одним и тем же малышом.

Кривые буквы теперь уже чертила рука, похоже, не управляемая головой. Но слово, заставившее Эву замереть от ужаса, было написано отчетливо, остроконечными заглавными буквами — и это слово просто и доступно излагало причину, по которой Стефана Розенбаума непрерывно терзали: ЕВРЕЙЧИК.

31

Фотография

Буквы были написаны с силой, перо просто вдавливалось в бумагу, как будто писавший был разъярен до предела — нет, он скорее был в расстройстве, в умственном расстройстве, — и презрение, испытываемое писавшим к ребенку, было настолько недвусмысленным, что Эва просто задохнулась от ужаса.

— Как он мог… — Она умолкла на полуслове.

Перси наклонился к ней, положив на стол между ними костлявую мозолистую ладонь.

— Есть, знаете, люди, из тех, что прошли последнюю мировую войну, которые хотели бы все забыть, им не нравится помнить, как в те дни ненавидели евреев. И многие из тех, которые вообще-то порицают уничтожение евреев, все-таки думают, что Гитлер был прав, когда пытался избавить от них Германию. Подобный фанатизм встречается везде, и среди бедных, и среди богатых. Даже некоторые члены королевских семей пожимали руку Гитлеру до того, как началась война.

— Но… но Августус Криббен был учителем! — возразила Эва. — И он являлся опекуном тех детей! Как он мог быть фанатиком? Его прошлое должны были хорошенько проверить в Министерстве образования, прежде чем доверить ему опеку. И мнение о евреях должны были выявить.

— Как? — возразил Гэйб. — Его вряд ли спрашивали, не имеет ли он претензий к иудеям, не так ли? Да если и спросили, он мог просто-напросто солгать.

— Ох, Криббен и его сестрица отлично умели играть роль, тут уж не сомневайтесь, — сказал Перси. — Ими восхищались и их уважали, когда они поселились в Холлоу-Бэй. Они выглядели как истинные праведники, конечно, немножко замкнутые, немножко неприветливые, но в остальном вполне честные и добрые люди, такими их местные и считали. На нашего тогдашнего викария они произвели впечатление, я уж вам говорил об этом, миссис. Старый преподобный Россбриджер верил, что Криббены не могут сделать ничего неправильного.