Мужчине по виду можно было дать от сорока до шестидесяти лет. Его волосы, пышные на макушке, но почему-то сбритые на висках, были абсолютно белыми, но густые брови — темными. Он сидел на стуле, выпрямившись так, словно аршин проглотил, — худой человек с высокими скулами и впалыми щеками. Большие уши, подчеркнутые отсутствием волос на висках, мрачное лицо. Нос сильно выдавался над узкой прорезью рта. Глубоко сидящие черные глаза неподвижно уставились в объектив из-под кустистых бровей. Ни малейших признаков веселья не было в этом напряженном, застывшем лице, ни малейших признаков мягкости, и, возможно, из-за того, что Эва уже знала об этом человеке, ей показалось, в его лице не найти и следа жалости.

Криббен на снимке надел тесный твидовый костюм, но пуговицы пиджака были расстегнуты и полы разошлись, так что виднелась блестящая пряжка широкого кожаного ремня. Плечи Криббена были узкими, а кисти рук, лежавшие на коленях, — узловатыми, явно пораженными артритом. Простой галстук завязан туго, но узел висел ниже края пристежного воротника белой, в тонкую полоску рубашки. Подбородок над воротничком выглядел тяжелым, квадратным, зато шея, насколько ее можно было рассмотреть, казалась тонкой.

Рядом с этой тощей, но страшной фигурой сидела женщина с застывшим лицом — видимо, сестра Криббена, Магда. Между ними просматривалось явное сходство: у обоих черные, глубоко сидящие глаза, и оба смотрели в объектив камеры с явным подозрением. У Магды, как и у брата, длинный нос, тяжелый подбородок и тонкие суровые губы. Высокие скулы и неподвижность позы завершали сходство.

Матовые черные волосы Магды разделял пробор, сделанный посередине, сами волосы были заведены за уши и, наверное, собраны в узел на затылке. Женщина была одета в длинное черное платье, подпоясанное в талии, — его подол спускался как раз до высоких черных ботинок со шнуровкой.

Эва наконец оторвала взгляд от Августуса Криббена и его сестры, представлявших собой центр композиции, и посмотрела на девушку — на молодую женщину, стоявшую в конце заднего ряда группы.

— Это та самая учительница, о которой вы мне рассказывали? — спросила она Перси, показывая на фотографию. — Та самая Нэнси?

— Да, это Нэнси Линит, да покоится ее душа в мире.

— Вы думаете, она умерла?

— Я знаю, что умерла.

Эва всмотрелась в девушку, чьи светлые спутанные локоны окружали милое детское лицо. На плечи Нэнси набросила шаль, концы которой прикрывали ее руки, и Эва вспомнила, как Перси говорил, что у учительницы, его возлюбленной, была сухая рука: видимо, Нэнси сознательно прикрывала шалью свой недостаток? Глаза учительницы были большими и светлыми, и, хотя девушка не улыбалась, в этих глазах не таилось дурных чувств, но и радости в них тоже не наблюдалось.

Вообще-то на этой фотографии не улыбался никто. Все дети были похожи на маленьких беспризорников, серьезно смотревших в объектив, и ни в лицах, ни в позах не было и следа детской живости. Но… погодите-ка, один мальчик выделялся среди остальных, на его длинном лице блуждала не улыбка, а усмешка, открывавшая отсутствие переднего зуба. Он стоял в заднем ряду, ближе к середине, и был выше других детей, его рост был примерно таким же, как у Нэнси Линит.

Эва наклонила фотографию, показывая ее старому садовнику, и ткнула пальцем в мальчика.

— А вот это… это…

Нэнси пыталась вспомнить имя, которое упоминал Перси.

— Это Маврикий Стаффорд, — сообщил Перси. — Да, он мог позволить себе улыбаться, этот парень.

— Он единственный, кто выглядит вполне счастливым, — заметил Гэйб, наклоняясь к фотографии через плечо Эвы.

Перси кивнул.

— Да, только его имени и нет в том «Журнале наказаний». Он выглядел старше своих лет, да, и только его одного Нэнси не любила.