Когда сознание в конце концов прояснилось, у нее и так было о чем подумать, кроме этого удивительного случая. Родители пострадали еще сильнее, чем она, и потому не могли ее навещать. Да и собственные раны Катерины под толстым слоем бинтов заживали очень медленно. Для многочисленных родственников с глазами на мокром месте и дрожащими руками, сменявших друг друга у ее постели, тема эта была под строжайшим запретом.

Одновременно с тем, как сознание ее прояснилось, она вдруг стала слышать звуки голосов. Не того голоса, что читал ей, когда она пребывала в забытьи. Нет, это была какая-то какофония из множества сливающихся звуков, неотступно преследовавшая Катерину в течение дня и мешавшая ей спать по ночам. Иногда по мере их звучания в сознании ее на мгновение вспыхивали и тут же гасли какие-то неясные картины, которые, несмотря на свою мимолетность, полностью поглощали все ее внимание. Однажды, чувствуя почти физическую потребность услышать спокойный голос, сопровождавший ее в том самом полубессознательном бреду, она попросила медсестру дочитать ей историю. Медсестра с изумлением посмотрела на пациентку. Оказалось, что Катерине никто ничего не читал. Когда девочка была в забытьи, она делила палату с другим тяжелобольным — пожилым мужчиной, который также не мог ничего читать, а тем более вслух, так как страдал раком горла и у него были удалены голосовые связки.

У родственников ее рассказ особой озабоченности не вызвал. Вполне понятно, считали они, что девочка тяжело переживает разлуку с родителями. Те же голоса, которые, как она утверждала, не дают ей покоя, они объясняли посттравматическим шоком — последствием постигшего ее жуткого потрясения. Матери ее стало лучше — она даже стала в состоянии навещать дочь. Отец же по-прежнему был подключен к аппарату искусственного дыхания, и все еще не было известно, выживет он или нет. С Катериной все вели себя весьма тактично, проявляя максимум понимания, однако, когда через некоторое время ее с мамой выписали из больницы, все родные пришли к твердому заключению, что рассудок девочки полностью так и не восстановился.

Что касается физических ран, у Катерины остались несколько шрамов на руках и ногах и небольшой рубец на подбородке, который делил его точно пополам. У мужчин такие отметины часто встречаются, но на ее девичьем лице ямочка эта выглядела немного странно. Для Катерины шрам на подбородке был постоянным напоминанием о случившемся с ней несчастье. Часто можно было видеть, как она проводит по этому месту пальцем и при этом в глазах ее появляется отстраненное выражение.

Подобного рода приступы рассеянности всерьез беспокоили родных девочки, и ее направили к детскому психологу, помощь которого ограничилась тем, что он прописал ей таблетки. Следует признать, что под действием лекарств голоса действительно немного отступали, однако вместе с этим у Катерины притуплялись и все внешние реакции.

По этой причине она практически не заметила того момента, когда отец ее наконец-то тоже вернулся из больницы. Он был теперь навечно прикован к инвалидному креслу, озлоблен на весь мир и большую часть времени проводил в одиночестве, ни с кем не общаясь, за запертой дверью своего кабинета.

Убегая от отголосков вспышек гнева отца, долетавших из-за закрытых дверей, и прежде всего от продолжавших тревожить ее голосов, Катерина принялась бродить по улицам города. Кое-где голоса и вправду оставляли ее в покое.

Лучшим местом были пустыри на Амагере, и она пользовалась любой возможностью, чтобы прикатить туда на своем велосипеде и часами сидеть, наслаждаясь блаженной тишиной. Сильнее всего голоса одолевали ее в школе, и вскоре Катерина начала прогуливать занятия, отправляясь вместо них на Амагер.

Разумеется, с течением времени эти ее отлучки не могли не привлечь внимания родных. Катерине стало понятно, что ее состояние не только угнетает ее саму, но и доставляет хлопоты всем близким. Тогда-то она и решила смириться с существованием голосов.